Красные ворота

Они чокнулись и пригубили вино… Потом Коншин спросил, не завести ли патефон, иногда приятно под старые пластинки вспомнить довоенное время, юность. Наташа не возражала, и он стал ставить одну за другой. Над одной пластинкой Наташа взгрустнула и попросила поставить ее еще раз, и Коншин подумал, что в общем-то он ничего не знает о ней. Наверное, у нее в прошлом были и влюбленности, а может, и любовь, ведь она не девочка, ей уже двадцать четыре, окончила институт. Что-то мельком говорила ее тетка о какой-то неудачно закончившейся любовной истории, приключившейся с Наташей еще в школе, но говорила давно, когда они только познакомились, и ему это было безразлично.

На Коншина тоже подействовала музыка. Вспомнилось предвоенное время, вспомнилась и Галя…

— Хотите прочту стихи? Они плохие, написаны в сорок третьем, но в них есть предчувствие того, что спокойная жизнь после войны будет нам… пресна, что ли. Это странно, стихи-то сорок третьего, когда и не гадали в живых остаться.

— Я и не знала, что вы и стихи еще пишете. Ну, прочтите.

— И когда мне наскучит дом своей тесностью, И спокойный, домашний уют, Дни не будут томить неизвестностью, И я отвыкну от мысли, что, может быть, скоро убьют… Когда все покажется таким прочным, нетленным, а жизнь такой тихой, стоящей на месте, Когда станет скучным и обыкновенным, Что мы все время с тобою вместе. Тогда я выну из шкафа шинель, В которой всегда уезжал. И, покинув тебя, абажур и постель, Я помчусь на большой вокзал. И поеду туда, где с тобою встретились После двух с половиною лет разлуки, Где на новые встречи почти не надеялись, Где меня обнимали твои ждавшие руки… Я зайду в тот дом у кривой дороги, Где с томительной дрожью и страшно спеша Я вскакивал быстро при крике — «тревога», Где обняться мешал — черный ствол ППШа… — он закончил и потянулся к папиросам.

— Это о Гале? — тихо спросила Наташа.

— Да, — вздохнул он. — Видите, как получилось…

— Не само же собой получилось. Кто-то был виноват.

— Вы, конечно, считаете, что я, — кисло улыбнулся он.

— Далеко у вас письма того фронтового друга?

— Нет. Дать вам почитать? — предложил он, вспомнив, что есть в Ленькином письме хорошие слова о нем.

— Что ж, дайте…

Коншин достал планшет и протянул Наташе первое письмо. Она прочла. Он протянул ей второе письмо, но спохватился — там были выражения не для женского уха.

— Я прочту сам. Главное, а то в нем много ерунды, — и стал читать:

«Здравствуй, дорогой друг и товарищ Алексей!

Большое спасибо тебе за поздравления. Как я жалею, что тебя нет в нашей семье. В семье друзей. А как это хорошо бывает, когда люди спаяны дружбой и любовью к своей Родине, когда они находятся вместе и делают общее дело для блага всего народа.

Дорогой друг! Тебя, конечно, интересует вопрос о нашем продвижении. Зная сводки информбюро, ты, наверно, догадываешься, где мы находимся. Цель все та же. За отличную разведку награждены Красной Звездой — Бурлаков, Саранчин и Власов. Ну и, конечно, тебя интересует вопрос в отношении Галины. Прямо тебе скажу, что она дошла до „веселой“ жизни. Противно на нее смотреть. Первое — это то, что она не ухаживает за собой и своими волосами, второе, было противно то, что она не может себе сварить поесть, а надеется на таких же солдат, как она, но это полбеды. Основа — это порядочность по отношению к тебе. Это же просто нечестно и гадко. Поклонники ее — Володька Ш., Курдин, Батонов. Одним словом, я, например, хочу одного — это того, чтобы она не была твоей женой! Она тебя, Алеха, недостойна абсолютно ни в чем. Мы себе можем найти таких баб, как никто другой…»

Тут Коншин остановился смущенно:

— Дальше он о себе…

— Дочитайте уж…

— «Немножко о себе, — продолжил он. — Живу хорошо, здоровье мое превосходное. Ну и на женском фронте имею кой-какие успехи. Одним словом, не теряюсь…»

— Ну вот, теперь, наверно, хватит, — скривила губы Наташа. — И этот человек был вашим другом?