Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольников

17 марта 1929 года пьеса Булгакова «Зойкина квартира» тоже была окончательно снята по решению Главреперткома, утверждённому коллегией Наркома просвещения со следующей формулировкой: «За искажение советской действительности». В газетах того времени тут же назвали постановку репертуарной ошибкой и писали: «Наконец-то идеологический мусор будет выметен», «Театры освобождаются от пьес Булгакова».

Раскольников создал общественный художественно-политический совет при ГРК из сорока пяти человек (представители ЦК ВКП (б), близкие по духу пролеткульту драматурги, театральные режиссёры, кинопрокатчики, литературные критики). Считал, что ГРК должен не только формально разрешать или запрещать репертуар, но и стать идейным воспитателем драматурга, режиссёра, прокатчика, давать указания, каким образом улучшить пьесу, на этапе подготовки спектакля работники комитета должны работать вместе с театрами, приглашать автора и режиссера-постановщика на заседания ГРК.

Он стал инициатором пересмотра всего кинорепертуара, сразу запретил четырнадцать фильмов, в которых идеализировались упаднические настроения, буржуазный образ жизни, популяризировались свободная любовь, уголовщина, садизм.

Для него, как и для многих большевиков из ленинской гвардии, продвигать революцию вперёд к осуществлению мечты было первоочередной задачей. И это казалось тем более реальным, что принадлежность к руководству страной ежедневно утверждала его в роли хозяина: иметь привилегии придавало уверенности в себе и требовало уважения со стороны окружающих. Востребованность тем, что он — эксперт по Востоку в Исполкоме Коминтерна, лектор Московского университета, член правительственных комиссий, защитник советской культуры от пошлости — это наполняло его гордостью. В то же время он представлял собой тип советского чиновника, к которому часть интеллигенции питала презрение. Так Михаил Булгаков, устранённый от всех театров своими гонителями, в том числе и Раскольниковым, имел все причины видеть этого последнего в плохом свете.

К 1 октября 1929 года Фёдор Фёдорович становится заместителем заведующего Главного Управления по делам художественной литературы и искусства (Главискусство), а вскоре он — Председатель Совета по делам искусства и литературы Наркомпроса РСФСР (бывшее Главискусство). А 16 ноября 1929 года Раскольников проводил читку своей трагедии «Робеспьер» перед режиссёрами и актёрами МХАТа, и сохранилась сделанная Еленой Булгаковой запись устного рассказа Михаила Афанасьевича об этом чтении — это происходило на юбилейном заседании «Никитинских субботников», в работе которых регулярно принимал участие и сам Булгаков. Заседание началось с сообщения Е. ф. Никитиной об исполнившемся пятнадцатилетии «Субботников». Прочитала своё стихотворение, посвящённое им же, и Вера Инбер. После этого Фёдор Фёдорович прочёл свою трагедию о Робеспьере. Звучат последние слова:

«…СЕН-ЖЮСТ: Но отчего же так тихо играет музыка? Громче трубите, музыканты! Под весёлые звуки Марсельезы сегодня на рассвете скатятся наши головы под ножом гильотины. Но пройдёт время, и все поймут, сколько благ приносит революция, наши потомки вкусят ее сладчайшие плоды, и грядущая раса благословит наши имена!..»

Раздаются громкие аплодисменты присутствующих, переходящие в овацию.

Кто-то кричит: «Браво!»

У Елены Сергеевны Булгаковой в тетради осталась подробная запись о состоявшейся сегодня читке, которая восстанавливает всё происходившее в деталях:

«Публики собралось необыкновенно много, причём было несколько худруков, вроде Берсенева, Таирова, ещё кое-кого — забыла. Актёры были — из подхалимов.

Миша сидел крайним около прохода ряду в четвёртом, как ему помнится.

Раскольников кончил чтение и сказал после весьма продолжительных оваций:

— Теперь будет обсуждение? Ну, что ж, товарищи, давайте, давайте…

Сказал это начальственно-снисходительно. И Миша тут же решил выступить, не снеся этого тона. Поднял руку.

— Берсенев Иван Николаевич, Александр Яковлевич Таиров… — перечислял и записывал ведущий собрание человек. — …(не помню — кто был третьим)… Булгаков… (человек сказал несколько боязливо)…дальше пошли другие, поднявшие руки.

Начал Берсенев.

— Так вот, товарищи… мы только что выслушали замечательное произведение нашего дорогого Фёдора Фёдоровича! (Несколько подхалимов воспользовались случаем и опять зааплодировали). Скажу прямо, скажу коротко. Я слышал в своей жизни много потрясающих пьес, но такой необычайно подействовавшей на меня, такой… я бы сказал, перевернувшей меня, мою душу, моё сознание… — нет, такой — я ещё не слышал! Я сидел, как завороженный, я не мог опомниться всё время… мне трудно говорить, так я взволнован! Это событие, товарищи! Мы присутствуем при событии! Чувства меня… мне… мешают говорить! Что я могу сказать? Спасибо, низкий поклон вам, Фёдор Фёдорович! (И Берсенев поклонился низко Раскольникову под бурные овации зала).

(Да, а Раскольников, сказав: давайте, давайте, товарищи… — сошёл с эстрады и сел в третьем ряду, как раз перед Мишей).