Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольников

И именно после Городецкого взял слово Булгаков. Речь его записана одним из слушателей следующим образом (очень близко по тональности к тому, как она воспроизводилась впоследствии им самим): «Совершенно не согласен с Л. С. Лозовским и другими ораторами. С драматической и театральной стороны пьеса не удалась, действующие лица ничем не связаны, нет никакой интриги. Это беллетристическое произведение. фигуры неживые. Женские роли относятся к той категории, которую в театрах называют „голубыми“ ролями, действия нет».

И действительно — дальнейшее обсуждение сразу приобрело иной характер. Посыпались критические замечания. Один из выступавших (Н. Г. Виноградов) закончил свою речь так: «Пьеса ещё находится в процессе работы — ряд дефектов, которые в ней есть, вполне поддаются исправлению», другой утверждал: «В пьесе дана только внешняя трагичность — ни глубины, ни анализа положения Робеспьера в ней нет».

С. И. Малашкин стремился вернуть обсуждение на нужную стезю: «Сцена с рабочими производит громадное впечатление. Пьеса ценна тем, что она связана с современностью. Это большое произведение, напоминающее „Юлия Цезаря“ Шекспира». Но выступающий вслед за ним В. М. Волькенштейн утверждал: «Технически пьеса не вполне сделана», а В. М. Бебутов резюмировал происходящее — «Впечатление от пьесы и отзывов о ней хаотическое» — и соглашался с Булгаковым: «Женские образы действительно несколько „голубые“. Экспозиция включает так много материала эпохи, что задыхаешься. Надо несколько просветлить первые акты, иначе восприятие будет очень затруднено».

А. Я. Таиров: «Работа Ф. Ф. ещё не закончена. Робеспьер не показан ни в глубину, ни в ширину…Это не трагедия, а скорее хроника, в которой события изложены в хронологической последовательности…» ф. Н. Каверин: «Лучшие места в роли Робеспьера не даны автором, фокусники во втором акте вовсе не нужны. Затем неизвестно, почему все нужные автору люди собираются на бульваре. Надо, чтобы автор больше полюбил театр, захотел, чтобы актёру было что играть в пьесе. Пьесу нужно сократить до размеров трёхактной». М. В. Морозов закончил обсуждение и вовсе обескураживающей нотой: «Непонятно, почему погибает Робеспьер и откуда его сила. Так как не дана увязка Робеспьера с революцией, не получилось и трагедии».

Легко представить себе, как поражён был герой вечера непримиримой резкостью выступления, повернувшего ход обсуждения в сторону жёсткой критики, — ведь эту позицию занял человек, у которого вылетели из репертуара все его пьесы! Мало того — в этих обстоятельствах он заканчивал свою новую пьесу, судьба которой вот-вот должна была стать в зависимость именно от Ф. Ф. Раскольникова!

Чтобы читатель мог представить себе, какую глубинную неприязнь должен был вызывать Булгаков у Раскольникова — причём, не только своим творчеством, но и всем складом своей личности, манерой поведения, — процитируем хотя бы одно из писем Фёдора Фёдоровича к Ларисе Рейснер — от 9 мая. В нём он роняет, обсуждая личный сюжет, характерную фразу по поводу возможного соперника: «Я не остановлюсь перед тем, чтобы скрутить ему руки на лопатках и за шиворот представить по начальству перед высоким судилищем трибунала».

«Выстрелит в спину или не выстрелит?» — покидая зал, подумал Булгаков о Раскольникове.

И это при том, что Фёдор был широко открытым человеком, легко шедшим на контакты с людьми и дружившим со многими своими коллегами по литературе. Он, к примеру, не раз приходил в гости к Льву Борисовичу Каменеву — Председателю Моссовета в 1918–1926 годах, заместителю Председателя Совнаркома, члену ЦК в 1917–1927 годах, члену Политбюро ЦК в 1919–1926 годах, а затем кандидату в члены Политбюро. Его квартира была открыта для всех работников культуры, здесь решались многие их вопросы.

«Как администратор, Каменев был доступен, — писал Фёдор Раскольников. — Умный и благодушный „барин-либерал“, со склонностью к меценатству, он быстро схватывал суть дела и своим авторитетом пресекал произвол „власти на местах“, устранял „головотяпство“ помпадуров и с наслаждением восстанавливал попранную справедливость. Со свойственной ему добротой и гуманностью он нередко по просьбе родственников заступался за арестованных, и немало людей обязано ему спасением жизни. Он увлекался театром, литературой, искусством, заботился об украшении Москвы и с пеной у рта защищал от разрушения художественные памятники московской старины».