Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольников

Милые мои, милые! Всё в порядке. Учусь, вижу, слышу, пишу. Никогда ещё столько не работала. С этой почтой — 2-й фельетон, и 3-й — лучший, который сейчас печатать нельзя — пойдёт в книгу.

Боюсь напыщенных фраз, но камень, лежавший на моей душе, кажется, отвалился. Не судите по первым статьям, будет лучше. Не пишу так, как писала с фронта — ибо фронта этого пока нет. Начнётся буря, я её смогу встретить во всеоружии, зная Германию сверху донизу.

Мои единственные, вся моя любовь, как я Вам бесконечно благодарна за то, что помогли уйти от компромисса, от полной

интеллектуальной гибели, это-то я теперь вижу. Бедного ф. всей душой жалею, плачу иногда, и Вы пожалейте, если придет, — но ничего изменить нельзя…

На моём столе Каутский, Меринг, всё лучшее, что есть в Германии. Меня заставляют читать и думать. Заржавленные мозги сперва скрипели, теперь легче. Плюс огромный практический опыт. — Нация на дыбе. — Смотрю и запоминаю. Помнишь, мама, чайку перед миноносцем в бою — она всё со мной, пролетает, белая, над пропастями. О, жизнь, благословенная и великая, превыше всего, зашумит над головой кипящий вал революции. Нет лучшей жизни. Вас люблю бесконечно. Прошу Вас, живите там бестревожно, Вашей всегдашней творческой жизнью. Если б я знала, что это так…

P. S. В книге «Афганистан» на статье «Вандерлип» надо написать: «ПОСВЯЩАЕТСЯ РАСКОЛЬНИКОВУ». Я ему это давно ещё и крепко обещала.

Лариса Рейснер — родителям

1923. Берлин, Германия.

Милые, милые. Жива, очень много работаю, кажется мне, право, что-то вроде воли к интеллектуальной жизни отрастает…

Миры рушатся, классы целые платят по просроченным, столетним векселям. Если бы Вы знали, что это такое — гибель и разложение целой нации. Вонь, как из сдохшего вулкана. Плыву по поверхности всего этого, стараюсь, чтобы не заливало мертвечиной рот… Кизи, кизи, только помните, никому ничего не пересказывайте. Погубите меня. Ваша.

Фёдор Раскольников — Ларисе Рейснер

Начало 1924 года, Москва.

…Моя родимая, милая любимая головушка, маковый цветочек! Безумно нужно мне тебя <…> повидать. Наша бурная первая встреча, вполне естественная после 9 месяцев разлуки, нарушила всю программу наших разговоров. А ведь нам нужно о многом переговорить. Давай увидимся сегодня или завтра. Я постараюсь держать себя в руках и по мере возможности не расстраивать мою малютку, шлёпнувшуюся в арычок, откуда мне так хочется вытащить её на лоно нашей супружеской кроватки, чтобы обогреть и приласкать за муки нашего общего девятимесячного одиночества.

Крепко целую тебя в умный лобик, твой Фед-Фед, он же речка Зай, которая впадает в Икское Устье.

P. S. Пушинка, как хорошо, что нас парочка, а не одна штучка!

Начало 1924 года, Москва.

Любимейшая Лебединушка, мой милый ласковый пушистенький мохнатик! Я пришёл от тебя домой вполне умиротворённый. Я так рад, что нам, наконец, удалось поговорить по-хорошему, по-человечески, по-старому, как мы давно не разговаривали, — а самое главное, понять друг друга и найти общий язык…

Поняла ли ты, малютка, почему я ни на одну минуту не верю, что твоя любовь умерла?., не могла так скоропостижно скончаться наша любовь, совершенно необыкновенная, ни на что не похожая, выросшая на фоне революции и в первый же год окрещённая свистом снарядов, проносившихся над мостиком нашего миноносца…

Ты старалась вызывать в своей памяти наиболее неприятные ассоциации из нашей совместной жизни, именно потому ты поехала на рискованную работу в Германию, чтобы постараться забыть меня, чтобы заглушить стенания не умершего и никак не угасавшего чувства. И если тебе теперь кажется, что ты в самом деле до основания вытравила надоевшую, измучившую тебя любовь, то это — роковая ошибка… мы должны восстановить, возродить на новых началах наш славный, вошедший в историю брак…

Мы с тобой похожи на две стрелки часов, обладающие разным темпом, одна стрелка идёт вперёд, другая отстаёт, но мы оба бежим по одной орбите. В самом деле, я почувствовал наличие кризиса ещё в феврале прошлого года в Джелалабаде, когда ты об этом и слушать не хотела. Я был тогда под влиянием тех же противоречивых настроений, как ты в настоящее время. В свою очередь ты осознала этот процесс позже, уже в Москве, в июле-августе 1923 года. Теперь я пережил, переболел это тяжёлое, мучительное состояние колебаний и пришёл к твёрдому убеждению, что мы должны быть вместе, что в глубине души мы очень любим друг друга, любим не случайно, а на всю жизнь и ни перед своей совестью, ни перед историей не имеем права расходиться.

Прикасаюсь к твоим губам страстным и продолжительным поцелуем.

Твой Федя.

P. S. Милая пушинка <…>, целый месяц я буду стоять с протянутыми к тебе руками, с мольбой призыва на моём лице. Я так счастлив, что мы, наконец, объяснились и дружными усилиями извлекли ту занозу, тот кратковременный рецидив гумилёвщины, который, как мне теперь ясно, и создал весь наш мучительный и острый кризис.