Красный нуар Голливуда. Часть I. Голливудский обком

Кажется, партбилеты были лишь у семерых актеров «Группы». Некоторые, как Элиа Казан, состояли в партии считанные месяцы, но марксистские идеи разделяла вся «Группа». Даже жилье на 57-й Западной улице, которое делили между собой Страсберг, Пола Миллер, Казан и Клиффорд Одетс, они прозвали «Групстроем» в честь Волховстроя, Днепростроя и прочих Метростроев.

В 1935-м «Группа» плодотворно расколется, не сойдясь во взглядах на то, как правильно интерпретировать «Метод» и насколько допустимо с ним вольничать: спор этот был политическим в той же мере, что и эстетическим.

* * *

Виновником раскола был Одетс, «крепко сложенный, симпатичный молодой человек с венчиком белокурых волос над высоким лбом» (Джозеф Норт).

Он дал мне прочесть свои пьесы: это было откровением. Они вовсе не были документальными, вернее, документальность оказывалась в них лишь защитной пленкой. Основное в пьесах Одетса – это горькая, мощная, глубокая и исполненная отчаяния поэзия. – Жан Ренуар.

28-летний Одетс входил в первый состав «Группы», но, как казалось, если останется в истории театра, то «одной строкой». Одной строкой в лучшем случае ограничивались и роли, достававшиеся ему на протяжении первых невыносимо долгих трех с лишним лет. Верхом унижения была «роль» бродяги, прикорнувшего на скамейке в парке: весь спектакль Одетс пролежал спиной к залу. По собственному признанию, он чувствовал себя голодным мальчиком, который, прижавшись носом к стеклу, смотрит на чужой праздник жизни.

Впрочем, уже то, что Клёрман снизошел до Одетса и – из чистой жалости – принял в «Группу», спасло его, возможно, в прямом смысле слова. Безработный Одетс выживал на десять центов в день, питаясь дробленой пшеницей и консервированной селедкой.

Я жил ничтожно, ничтожно, ничтожно, в смраде и слизи.

Немудрено, что Одетс боготворил Клёрмана.

Я начал есть плоть и пить кровь «Группы».

Все знали, что Одетс что-то сочиняет, но к его писаниям никто не относился всерьез, как и к его влюбленностям: при своей бисексуальности он не пропускал ни одной юбки. Как можно относиться всерьез к человеку, который заявляет, что в нем живет дух Бетховена, и в доказательство этого бросается среди ночи к пианино, чтобы пьяными (он еще и безбожно пил) импровизациями перебудить весь квартал.

Но как-то осенью 1934 года на собрание театральной партячейки (которой руководил актер Эдвард Бромберг) заглянули товарищи из журнала New Theatre и попросили сочинить одноактную пьесу для их театрального вечера. Сошлись на весьма оригинальном сюжете: забастовке. Пятеро актеров сговорились, что каждый напишет по сцене. Но, естественно, когда до вечера осталось три дня, выяснилось, что к работе никто даже не приступал. Лицо театра спас Одетс.

Родником вдохновения для него стал очерк Джозефа Норта «Забастовка таксистов» (New Masses, 3 апреля 1934 года) о бунте сорока тысяч «кэбменов».

Бастующие ураганом пронеслись по Бродвею, оставив после себя гору обломков, – владельцы гаражей «Пармели», «Радио» и «Терминал» получили чувствительный удар. Повсюду лежали перевернутые такси, нелепо вращались колеса. Там и сям поверженные машины загорались, по улицам, гонимые бастующими, бежали штрейкбрехеры, а конная полиция еле прокладывала себе путь, как бы обрамляя демонстрацию. «Воспитательный комитет» таксистов работал на полную катушку. Владельцы «Пармели», «Радио» и «Терминала» выложили газетам тысячи долларов за право вопить с рекламных страниц: «Вандалы!» – и требовать вмешательства армии. «Уберите с улиц штрейкбрехеров, и не будет никакого насилия, – отвечали таксисты. – Ведь кто сидит за баранкой такси? Чикагские головорезы в фетровых шляпах. Вы когда-нибудь видели таксиста в фетровой шляпе? Это субчики из чикагской охраны „Пармели“».

Запершись на три ночи, Одетс написал то, что провозгласят манифестом нового театра, – «В ожидании Лефти». На первый взгляд чистейший агитпроп, однако с некоторым магическим «прибавочным элементом». Одетс говорил, что облек историю бунта таксистов (со стачечной линией сплетались истории «капитанов индустрии», готовящих химическую войну, и врача – жертвы антисемитизма) в форму менестрель-шоу, комического народного театра XIX века, где белые гистрионы изображали негров. Но в том, как еле видные в полутьме (драматургия света придавала спектаклю торжественную значительность) работяги подхватывали окончания реплик героев, слышалось эхо античного хора. А Лефти отчаявшиеся под ярмом рэкетиров таксисты ждали так же благоговейно и безнадежно, как герои Беккета будут ждать Годо.

Лефти не придет, Лефти валяется в придорожной канаве с пулей в голове: собственно говоря, киллер маячил – в ожидании Лефти – на сцене с самого начала. Только узнав об этом, прозревшие таксисты понимают, что помочь им могут только они сами и только признав правоту красных, на которых их всю жизнь науськивали. Один из них взывал: