Красный снег

Через подоконник единственного не завешенного по-северному маленького окошка перепрыгнуло падающее солнце, быстро пробежало по полу через всю горницу, залезло на стену – и погасло, полностью уступив керосиновому свету. Тени погустели, попрятали углы комнаты. Маршал поднялся, задернул занавески и на этом окне – мало ли кто там ходит в ночи, заглядывает в окна, невидимый из избы. Опять вспомнил о молчаливой Степаниде – каково ей одной, в домике у самого леса, не защищенном забором? Повернулся к Илье.

– Илья Петрович, припомните, точно в той повозке, что вы в день убийства встретили, все чужие были? Никто знакомым не показался?

Илья сделал глоток, сощурился от удовольствия, вытер усы.

– Да я дюже не рассматривал их. Любопытство – грех. Купчина чужой был, а на остальных я и не глядел. Да и смеркалось же. Так, стало быть.

И снова закрылся кружкой. Помолчали. И Маршал решился.

– Значит, не говорит никто, что с Лукиной случилось?

Илья шумно отхлебнул чая, погладил бороду.

– Так, стало быть.

– Понятно. А я вот сегодня слышал, как она, оставшись одна, разговаривала с могилами. Как вам такое?

Илья спокойно пожал плечами.

– Значит, разговаривает. Я не слыхал. С мертвыми, видать, легше. Пойду я, господа хорошие. Спасибо за угощенье, но больно дух от вашего табаку тяжелый.

Он перекрестился на огонек лампады, натянул скуфейку и вышел, запустив из сеней облачко холодного пара.

– Знал ведь, раб божий. Даже притворяться удивленным не стал. Вот что прикажете делать? Везти его в участок?

Волошин покачал головой.

– Знал. Но не скажет ничего. Этот и в участке не скажет. Сошлется на тайну исповеди. Ну, переночует у вас. А наутро к вам батюшка наш заявится в златотканом облачении и начнет вас от церкви отлучать за гонения на священнослужителя.

Константин Павлович невольно улыбнулся, представив, как в кабинете Филиппова золоторизный священник размахивает кадилом и хорошо поставленным баритоном жалуется на старославянском Владимиру Гавриловичу на его дерзкого помощника. Картина колоритная, но претворять ее в жизнь, пожалуй, и вправду не стоит. Тем более и сам Маршал был уверен, что ничего он от брата Ильи таким способом не добьется.

– Вот что за чудная философия, Карп Савельевич? Ведь может статься, что тут веревочка и к убийству тянется. А он молчит. Десять человек сегодня закопали. Десять! А убийцы сейчас пропивают где-нибудь награбленное да посмеиваются над нами, дураками честными и принципиальными. И ведь что ни случись – ответ один: на все воля божья. А человеческая воля где?

Волошин отодвинул кружку, посмотрел поверх очков на мечущегося по комнате Маршала и тихо спросил:

– А вы, Константин Павлович, ежели слово бы честное дали чужую тайну сохранить, неужто нарушили бы?

Маршал резко остановился, будто налетел на стену, удивленно уставился на следователя. А тот так же тихо резюмировал:

– Не нарушили бы. А Илья слово Богу давал.

Константин Павлович чертыхнулся, накинул на плечи пальто и вышел на улицу. На черное небо уже выкатился месяц, грелся в печном дыму. Замерзшие звезды завистливо поглядывали на теплые огоньки окошек. На дворе у Ильи зашуршала солома – и из будки выползла Белка. Потянулась, понюхала месяц, чихнула. Дотрусила до крыльца, поскребла дверь. Та скрипнула.

– Замерзла? Заходи, – тихо пригласил невидимый Илья. – Я как раз кашу доварил, вместе будем вечерять, так, стало быть.

И снова стало тихо. Маршал щелкнул крышкой часов – всего-то четверть восьмого. В Петербурге улицы сейчас полны народа, звенят трамваи, гудят клаксонами моторы, свистят дворники, витрины Эсдерса поливают прохожих многоламповым светом, ливрейные швейцары радушно распахивают стеклянные двери рестораций, театров, синематографов и мюзик-холлов. Гуляки оправляют перед зеркалами фалды фраков, примеряют в петлицы крашеные гвоздики, расчетливо проверяют бумажники, только лишь намереваясь покинуть дома. Жизнь едва вступает в свою активную фазу. А здесь еще полчаса, много час, и задвинут засовы на воротах, закроют ставни, погасят огни в окнах, спустят с цепей собак – и все уснет. И кто знает, как правильно – здесь на печи или там в шумных залах? Где больше тьмы – за черными деревенскими окнами или в столичном водовороте электрических огней?

* * *

25 февраля 1912 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 2 часа 44 минуты

Поплавок из гусиного пера чуть подрагивал белой головкой над зеленой водой пруда – видно, бились мальки, не в силах снять наживку с крючка. Солнце еще не взошло, но уже было довольно жарко. Константин Павлович снял соломенную шляпу, вытер платком вспотевший лоб, перебросил удочку. Если и нравилось ему что в тихой провинциальной жизни, так это вот такие полусонные мгновения тишины: когда петухи уже отголосили, небо на востоке подернулось розовым румянцем, на траве проступила седая испарина росы, замолкли в ожидании зари птицы – и только для того, чтобы грянуть стройным хором, приветствуя великое ежедневное чудо, лишь покажется над горизонтом красная дуга.