Красный снег

– Сынок, ты чего удумал-то? Погубить старика хочешь? Не кричи ты, Христа ради, подведешь под монастырь. Колька!

Николай поднялся, подошел.

– Запри дверь от чужих глаз, а я пока с этим греховодником потолкую.

Закрывая трактир, Николай заприметил в нескольких шагах на тротуаре незнакомых тогда еще ему Митрия с Рамилькой – первый курил, не выпуская папиросу изо рта и сонно поглядывая на желтые окна, а второй нервно дергал плечами и поминутно сплевывал на мостовую.

С тех пор эта троица, считай, поселилась в «Муроме»: то бражничала с вечера в отдельной закуте, то заявлялась с утра с мешком-другим барахла и после шушуканья с хозяином начинала гулять прямо засветло в общем зале, а заканчивала там же, в закуте.

Хозяин при них становился еще более суетливым, еще чаще – хотя, казалось бы, куда еще, – крестился и поминал то Бога, то нечистого. Последнего много чаще. При этом гости ели, пили, даже спали – но не платили ни копейки. И Силантий Иванович терпел. Чего раньше за ним не замечалось.

Вот и сейчас Жоржик с товарищами уселись за дальний стол, а Иваныч тут же подлетел, смахнул невидимые крошки (для лишней угодливости – знает же, что Николай все до него вытер) и понесся на кухню торопить толстую Настасью с харчем. Фартовые люди ели молча, водку пили не чокаясь и не пьянея, дымили папиросами. То, что главным у них Жоржик, понималось и по тому, как он держится, как слушаются его двое других, да даже по папиросам – Хабибуллин табаку не употреблял, а вот Матушкин смолил пятикопеечный «Добрый молодец», тогда как Жоржик пускал в засиженный мухами потолок кольца «зефирного» дыма.

Николай от греха подальше подался на двор – там всегда дела находились. Сегодня вот с утра свалили две подводы березовых чурбаков, надобно наколоть да в сарае уложить, а то растащат – и пыль не сядет. Такая работа Николаю была сильно по душе: руки машут, голова свободна. Думай о чем угодно, одна забота – по пальцу не садани. Даже мороз не кусает.

И сразу вспомнился другой морозный день. Тот самый, из-за которого он не спал всю ночь. Тот самый, о котором клялся себе не вспоминать – и никогда не выполнял обещанного.

* * *

18 декабря 1907 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 9 часов 34 минуты

В тот год перед Рождеством Осип Матвеевич расщедрился аж на неделю отдыха. Николай с самого утра пошел в лес, забрался поглубже, выбрал самую пушистую елку, с маленькими шишками, – сказка, а не деревце, – приволок на двор. Вытесал топором крестовину из припасенных заранее остатков старой хозяйской телеги, сбил накрепко, приладил – елочка стояла как саженная, будто корни в сарае пустила.

– Чегой-то ты гондобишь, а, Коль? Эт зачем такая какофония?

– Кто? – Николай занес для подзатыльника руку над Лешкиной шапкой.

– Эт ерунда по-научному, – отступил на всякий случай на шаг брат.

– Сам ты какофония. Не человек, а астролябия сплошная. Елка это. На Рождество в городе так положено. В доме ставят, для настроения праздничного.

– Ага, позволит тебе мать такую дуру в избе поставить! Держи карман!

– Не нам это. Стеше. Я вон, – он достал из-за пазухи кулек, – конфектов купил. Пряников. Повешу на елку. Свечки вон еще.

Алешка с недоверием покосился на разложенные на скамье сладости и свечи.

– А так нельзя сожрать? Обязательно вешать?

– Я те сожру! – Николай опять махнул кулаком, но потом достал из кармана еще один сверток, поменьше. – Держи. Думал на праздник подарить, но лопай сейчас. А то ведь взаправду с елки потаскаешь.

– А фы ее-фо фпрофил? Мофеф, ей беф нафофнофти!

– Чего?

Алешка проглотил конфету, повторил:

– А ты ее-то, говорю, спросил? Может, ей без надобности твоя елка? Может, она так бы пряник смолотила?

– Дурак ты, – Николай все-таки сбил с брата шапку, – сопля ты еще, разбираться-то. Иди, вон – стежку прочисти, замело всю!

Сам закинул елку на плечо, дотопал до Стешиного крыльца и остановился в нерешительности – выбирая деревце попушистее, он как-то не учел, что дверь в дом сильно у´же, чем в сарай. Потоптался, примеряясь, ухватил за основание и начал спиной протискиваться внутрь. Елка тоже старалась изо всех сил: подгибала пушистые ветки, роняла снег, иголки и шишки, но главное – красоту сохранила почти в целости.

– Здравствуйте, Мороз Иванович!

Николай развернулся к улыбающейся Стеше, выглянул из-за елки.

– Вот. К Рождеству. Чтоб как в городе.

– Какая пушистая. Только ходить теперь боком придется.

– Значит, ко мне ближе будешь.

– Куда уж ближе. Скоро тетки деревенские навозом в спину кидать начнут.

– Пусть только попробуют. – Николай нахмурился. – Или уже кто-то сбрехал чего? Ты не таись, сразу скажи. Я живо языки им укорочу. У нас с Осип Матвеичем на каждого управа найдется.

Стеша свела брови.

– Спасибо вам с Осипом Матвеевичем за заботу, но я уж как-нибудь сама свою репутацию отстою.

В дверь просунулась Алешкина голова в волчьем треухе – рот до ушей, щеки красные от мороза.

– Стешка! Не боись! Он пока сопли на кулак мотать будет, так и я уж подрасту. И к тебе посватаюсь. Пойдешь?