Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917

Он вполне мог обезопасить себя непоследовательностью – стоило только проявить немного сердечности и податливости. Но он видел мир в черно-белом свете, и именно в таком свете остался в памяти потомков, правда, с преобладанием черного. Началось с того, что он принялся сражаться со своим парламентом как с врагом. Возможно, в тот момент он принимал его за иностранца. Дальнейшая история хорошо известна, так что нам нет нужды заботиться о джентльмене, который спешит заглянуть в конец главы, чтобы узнать, что же случилось с Карлом I.

Его министр, великий Страффорд[360], был свергнут при попытке сделать короля сильным в стиле французского абсолютизма и погиб на плахе, как несостоявшийся Ришелье. Парламент прибег к мощи кошелька. Карл обратился к мощи меча и сначала добивался практически всего, чего хотел. Но затем успех стал сопутствовать богатству парламентского класса, дисциплине новой армии, терпению и гению Кромвеля, и Карл I умер так же, как и его великий слуга.

Исторически спор разрешился сам собой, но его причины и по сей день разбираются куда детальнее, чем они того заслуживают. Они вылились в величайшую дискуссию современности о том, может ли король поднимать налоги без согласия своего парламента. Хрестоматийной моделью стал как раз инцидент с Хэмпденом, богатым бэкингемширским магнатом, который оспорил законность налога, установленного Карлом для нужд военного флота.

Поскольку даже новаторы обычно нуждаются в обосновании своих новаций примерами из прошлого, помещики превратили средневековую Великую хартию вольностей в легенду. Они так глубоко погрузились в предание, что выяснили: суть уступки Иоанна Безземельного, как мы и отмечали, была антидеспотической, но при этом не демократической. Две этих посылки представлены как два условия теоремы о падении Стюартов. Поскольку они совершенно между собой не связаны, их придется рассмотреть по отдельности.

Сперва – замечание о демократии, которое непредвзятый человек, основывающийся на фактах, вряд ли станет рассматривать вообще. Можно утверждать, что парламент XVII века сражается за правду, а вот то, что он сражается за интересы населения, утверждать невозможно. После заката Средних веков парламент всегда был выраженно аристократическим и выраженно антинародным. Учреждение, которое запретило Карлу I собирать деньги на корабли, – это то же самое учреждение, которое запретило Ричарду II давать свободу сервам. Клика, которая требовала уголь и полезные ископаемые от Карла I, – это та же самая клика, которая впоследствии потребовала общинные земли у деревенских сообществ.

И определенно это было то же самое учреждение, которое двумя поколениями ранее с охотой помогало уничтожать не только институты народного утешения вроде монастырей, но и институты народного обеспечения вроде гильдий и общин, самоуправление городов и ремесел. Конечно, у деятельности великих лордов могла быть, да и была, другая, более патриотическая и созидательная сторона. Но эту разрушительную часть миссии великих лордов выполнил именно парламент – Палата общин была Палатой для лордов.

Однако, когда мы обратимся к другому, анти-деспотическому условию падения Стюартов, то обнаружим нечто, от чего куда сложнее отделаться, но что куда проще оправдать. Хотя против Стюартов выдвигались глупейшие аргументы, самая важная причина, побудившая их врагов действовать, так и не осуществилась. И связана она с тем, что наша островная история предпочитает не замечать, – с состоянием континента. Надо помнить, что хотя Стюарты и проиграли в Англии, они сражались задело, которое в Европе одержало победу.

Падение Стюартов явилось следствием контрреформации, заставившей искренних протестантов воспринимать стюартовский католицизм не как последний отблеск угасающего пламени, а как зарево разгорающегося пожара. Например, Карл II был человек с сильным, скептическим, почти раздражающе ироническим умом. Наверняка он был католиком, пусть не столько в религиозном, сколько в философском смысле. Но другим и куда более важным фактором опасности явилось присутствие на европейской сцене построенного во Франции самодержавия, монументального и жуткого, как Бастилия.

Оно было логичнее; во многом оно было более равноправной и, пожалуй, справедливой формой правления, чем английская олигархия. Но в случае мятежа или даже ропота неповиновения оно превращалось в тиранию. В суровой английской правоохранительной системе судей и добрых традиций старого общинного права не было ничего похожего на letter de cachetas[361], неоспоримых, как заклинания.

В сопротивлении законам англичане преуспели больше французов. Французский сатирик возразил бы на это, что в соблюдении законов французы преуспели больше англичан. Упорядочиванием повсед-невнои жизни людей занимались помещики, но они сами были ограничены, если являлись еще и членами магистрата. Помещик был силен как хозяин деревни, но то, что при этом он являлся агентом короля, было его слабым местом.