Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917

Чатем, великий вождь новой национальной знати, был в этом качестве типичен в смысле цинизма и отсутствия малейших ограничений по отношению к колониям. Он бы сделал их свободными и даже привилегированными колониями, если бы мог сохранить их в качестве колоний. Бёрк, самый красноречивый голос вигов и в дальнейшем ярко зарекомендовавший себя как целиком и полностью аристократичный голос, пошел бы еще дальше. Даже с Нортом можно было договориться, хотя Георг III, будучи дураком, мог такой компромисс и отвергнуть. Но как бы то ни было, он уже не мог реализовать схему Болингброка и вернуть себе реальную власть.

В случае с американцами подлинная причина, приведшая к откровенному конфликту, была куда глубже этого конфликта. Дело вовсе не в мертвой монархии – дело в живой аристократии. Американцы объявили войну тому, кто был умнее и опаснее бедного старого Георга. Однако народное предание, особенно в Америке, рисует войну в первую очередь как поединок между Георгом III и Джорджем Вашингтоном – как обычно и случается с народными преданиями, такого рода рисунок в символическом смысле отнюдь не ложен.

Голова короля Георга приносила на троне пользы не больше, чем на вывеске таверны, но и вывеска зачастую становится знаком – знаком времени. Она располагалась над таверной, где продавали уже не английское, а немецкое пиво. Она обозначала ту линию политики вигов, в которой Чатем допускал терпимость по отношению к Америке, но был нетерпим к Америке в союзе с Францией. Эта деревянная вывеска символизировала – ни много ни мало – объединение с Фридрихом Великим. Она означала англо-германский союз, который значительно позже превратится в «старую как мир» тевтонскую расу.

Грубо говоря, Америку принудили к конфликту. Она хотела жить самостоятельно, что, иными словами, означало для нее быть свободной. Она не думала о своих обидах, как колония, она думала о своих правах, как республика. Негативные последствия от столь незначительных различий[398] никогда не смогли бы изменить мир, если бы не воодушевляющее влияние великого идеала, а можно сказать, – и новой великой религии.

Подлинная причина действий колонистов заключалась в ощущении, что они могут стать чем-то большим. Но они чувствовали, и чувствовали верно, что Англия не станет им в этом помогать. Англия, возможно, дала бы им все допустимые в рамках конституции льготы и привилегии, но Англия никогда бы не дала колонистам равенства. Здесь я имею в виду не равенство Америки с Англией, а равенство американцев между собой.

Чатем мог бы достигнуть компромисса с Вашингтоном, поскольку Вашингтон был джентльменом. Однако вряд ли Чатем мог вообразить себе страну, не управляемую джентльменами. Бёрк, скорее всего, готов быть дать Америке все, что она просит, однако даже он не был готов дать Америке то, что она в итоге получила. Если бы он увидел американскую демократию, она бы потрясла его так же, как его потрясла французская демократия. В общем, виги были либералами, этакими великодушными аристократами, но все же они были аристократами. Именно поэтому их уступки были столь же тщетны, как их завоевания.

Вот что можно было бы сказать, хоть это и довольно унизительно, о нашем сомнительном участии в отделении Америки. Не знаю, увеличит это наше унижение или уменьшит, но меня терзают подозрения, что мы вообще были здесь почти не при чем. Нас просто не брали в расчет. Ведь в действительности ни мы не преследовали американских колонистов, ни сами не были гонимы ими. Их просто манил свет, который был зажжен под другими небесами.

Этот свет пришел из Франции, как и армии Лафайета[399], прибывшие оттуда на помощь Вашингтону. Франция уже испытывала родовые муки той громадной духовной революции, которая скоро изменит облик мира. Ее принципы – и разрушительные и созидательные – были не до конца поняты современниками и остаются непонятыми по сей день, несмотря на ясность стиля, которым Руссо написал свой «Общественный договор», а Джефферсон «Декларацию независимости».

Произнесите слово «равенство» в большинстве современных стран, и сотни дураков сразу вскочат и заявят, что некоторые люди, при внимательном рассмотрении, выше ростом или симпатичнее других лицом. Как будто за Дантоном не замечали, что он был длиннее Робеспьера, а Вашингтон не знал, что лицо у него симпатичнее, чем у Франклина.

Здесь нет места, чтобы вдаваться в философию. Вполне достаточно краткого пояснения в притчевой манере: если мы говорим, что все пенни одинаковы, мы вовсе не имеем в виду, что они одинаковы с виду. Мы имеем в виду, что они одинаковы лишь в одном абсолютном смысле, самом важном по отношении к ним. На практике это означает, что у монет равное достоинство и если мы соберем их двенадцать штук, то получится шиллинг.