Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917

В те времена, в век разума, в стране, уже называющей себя скучной и деловой, среди цилиндров и заводских труб, поднимающихся как мрачные башни промышленного триумфа, этот сын священнослужителя в итоге отправился в сверкающее облако и стал волшебной сказкой. Нельсон всегда будет служить уроком для тех, кто не понимает Англию, и останется загадкой для тех, кто думает, будто ее понимает. Казалось бы, если смотреть отстра-ненно, что он сделал? Он вел свои корабли к победе и погиб в дальних морях. Но для внутреннего, символического самоощущения англичан Нельсон оставил после себя нечто неописуемое. Что-то, что звучит как поговорка туземцев: он стал человеком, который сжег свои корабли, но при этом воспламенил Темзу.

XVI. Аристократы и недовольные

Грустно сознавать, что многие банальности по сути своей – весьма тонкие вещи. Скучными и заезженными они становятся от машинальных повторений. Каждый, кто видел первый луч, проникший в окно, знает, что дневной свет не только красив, но и загадочен, как сияние луны. Бесцветным солнечный свет кажется из-за того, что оттенок его слишком тонок. Так же и патриотизм, особенно английский патриотизм, опошленный томами словесного тумана, по сути своей все еще тонок и мягок, как наш климат. Имя Нельсона, которым заканчивается прошлая глава, могло бы отлично выразить его. Хотя это имя роняли и били, как старую жестянку, удуши его носителя куда больше сходства с изящной и хрупкой вазой, какими они были в XVIII столетии.

Легко обнаружить, что самые избитые из нынешних, связанных с патриотизмом вещей в основе своей вполне соотносятся с подлинной правдой и смыслом как жизни, так и времени, пусть до нас они чаще доходят бородатыми шутками. Словосочетание «дубовые сердца»[402], например, весьма недурно характеризует изящную сторону Англии. Может быть, оно – ее лучшая характеристика. Из дуба делали не только дубины и корабли: английские джентльмены вовсе не считают, что выглядеть дуболомами – это прилично. Здесь другое: само имя дуба навевает образ темных, но уютных интерьеров университетов и загородных домов, где великие джентльмены, еще не выродившиеся, чуть не сделали английский язык латынью, а английское вино -портвейном.

Образ этого мира не исчезнет бесследно. Его осеннее сияние перешло в кисти великих английских портретистов. Им в большей степени, чем иным людям того времени, была дана сила почувствовать красоту и радость своей земли. И они обессмертили свои чувства широкими и мягкими мазками. Посмотрите без предубеждения, как будто видите впервые, на холсты Гейнсборо[403], который писал девушек, как пейзажи – столь же прекрасными и столь же погруженными в сонную негу. Посмотрите, какими невесомыми художник сделал их платья. Они летят, как будто их шили не здесь – не на земле, а выше. И тут обретает смысл еще одна стертая фраза, обычно произносимая вдали от родины, за морями. Слова снова становятся свежими и музыкальными, как будто прежде вы их еще ни разу не слышали: «За Англию, задом, за красоту».

Когда я думаю об этом, у меня пропадает желание брюзжать о великих джентльменах, которым наши отцы объявили войну. Действительно, связанные с ними проблемы были куда глубже тех, которые можно исправить простым брюзжанием. Дело было в самом исключительном классе английского общества, но не в исключительности его жизни. Он интересовался всем, чем угодно, однако по большей части это был личный интерес, который не касался окружающих. Во всяком случае те ограничения, которые он допускал из рационалистических соображений, касавшихся средневекового и современного мистицизма, вовсе не должны нас шокировать какой-то сверхъестественной негуманностью. Главный изъян в их душах – для тех, кто считает это изъяном – заключался в их полном и самодовольном язычестве. Правила хорошего тона, принятые ими, полагали старую веру мертвой. Те же, кто полагал ее еще живой, вроде великого Джонсона, считались эксцентриками.

Французская революция была мятежом, ознаменовавшим формальные похороны христианства. За ней последовала череда метаний – в том числе и возвращение трупа к жизни. Однако скептицизм был не просто олигархической оргией, творящейся в стенах клуба «Адский огонь», который из-за своего вызывающего названия считался сравнительно ортодоксальным. Он присутствовал и в духовной атмосфере среднего класса, например, в шедевре «Нортенгерское аббатство»[404], которое мы обычно вспоминаем в силу его древности, а не потому, что оно аббатство. Тут все абсолютно ясно – этот случай можно назвать «атеизм Джейн Остин».