Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917

Именно они в первой половине XIX века породили несколько бурных дискуссий между помещиками и торговцами. Торговцы обратились к важному экономическому тезису – требованию свободы торговли – и обвинили помещиков в том, что те вынуждают голодать бедноту, поддерживая высокие цены на хлеб ради сохранения своих сельскохозяйственных доходов. Позже помещики нанесли весьма результативный ответный удар, обвинив торговцев в жестоком обращении с бедными – их заставляли перерабатывать на фабриках ради сохранения коммерческого успеха торговцев.

Принятие законов о фабриках по существу выглядело признанием жестокости, на которой были построены новые индустриальные отношения. Точно так же отмена хлебных законов по существу выглядела признанием слабости и непопулярности помещиков, разрушивших последние остатки мелкого фермерства, способного защитить свои поля от наступления заводов. Эти непримиримые разногласия переносят нас в самое сердце викторианской эпохи.

Но еще задолго до викторианской эпохи Коббет увидел и сказал, что эти разногласия непримиримы лишь условно. Скорее, утверждал он, о непримиримости тут нет и речи. Он мог бы сказать, что и сельскохозяйственный горшок, и индустриальный котелок – оба черны, потому что оба закоптились на одной и той же кухне. И по сути он был бы прав. Великий индустриальный адепт котлов Джеймс Ватт (который из котла в итоге сделал паровую машину) был для своего времени типичен. Он считал старые ремесленные гильдии отжившими, несовременными, не способными помочь ему в его исследованиях. Поэтому он обратился к богатому меньшинству, которое с этими гильдиями воевало со времен Реформации.

А вот преуспевающего крестьянского горшка, вроде того, о котором говорил Генрих Наваррский[406], для союза с котлом не нашлось. Другими словами, отсутствовало, в строгом смысле этого слова, «общинное богатство»[407], потому что богатство, которое росло и которого становилось все больше, делалось все менее и менее общим. Похвала ли это, хула ли это, но прикладная промышленная наука и предпринимательство оказались на поверку новым экспериментом старой олигархии, ведь старая олигархия всегда была готова к новым экспериментам – начиная с Реформации. Понимание этого свидетельствует о ясном уме, скрытом за горячим нравом Коббета: именно в Реформации он видел корни как помещиков, так и промышленников и призывал людей освобождаться из-под гнета тех и других.

Нельзя сказать, что подобные призывы были тщетны – люди предпринимали больше усилий к своему освобождению, чем принято думать. В английской истории много умолчаний. Если уж образованный класс мог легко подавить восстание, то еще легче ему было избавиться от письменных свидетельств о нем. Так повелось с замалчивания особенностей великой средневековой революции, провал которой или, скорее, предательство которой стало главным поворотным пунктом нашей истории. Так случилось и с восстаниями против религиозной политики Генриха VIII. Так случилось и с сожженными скирдами и разбитыми окнами в мятежах эпохи Коббета. Грозная мятежная толпа вновь возникла на мгновение в нашей истории, но этого мгновения хватило, чтобы она успела показать один из своих родовых признаков – обрядность.

Ничто так не задевает недемократичных доктринеров, как театральность демократических действий, совершаемых всерьез, при свете дня. Эти действия разочаровывают их своей непрактичностью – точно так же, как стихи и молитвы. Французские революционеры штурмовали пустую тюрьму просто потому, что она была большая, каменная и неприступная -она символизировала махину монархии, без этого она была бы просто сараем.

Английские мятежники тщательно дробили общинный жернов просто потому, что он был большой, каменный и его трудно было раздробить – и еще потому, что он символизировал махину олигархии, заставлявшую бедноту склонять к земле лица. Они запрягали отличавшихся особой жестокостью управляющих своего землевладельца в телегу и водили их в таком виде по графству, показывая во всей красе небесам и землям. После этого управляющим позволяли уйти, что подчеркивает явную национальную особенность движения. Довольно типично для английской революции присутствие телеги и отсутствие гильотины.

Как бы то ни было, эти угольки революционной эпохи были жестоко растоптаны. Жернов продолжал (и продолжает) молоть неотвратимо – мелко в библейском смысле, – и в итоге большинства политических кризисов запряженной в телеге оказывалась сама мятежная толпа. Но, конечно, и мятежи, и последовавшие за ними репрессии в Англии выглядели лишь бледными тенями жуткой революции и жуткого возмездия, увенчавших параллельные процессы в Ирландии. Террор, в Англии оказавшийся лишь недолговременным и отчаянным оружием аристократов (надо отдать им должное: он не соответствовал их темпераменту – у них не было ни достаточной болезненной жестокости, ни логики и последовательности терроризма), в более духовной атмосфере Ирландии обратился в пылающий меч религиозного и расового безумия.