Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917

Цилиндр был вершиной эпатажа дендизма в эпоху регентства, а щеголи стали носить брюки, когда деловые люди еще предпочитали бриджи. Брюки вообще можно расценивать, как показатель влияния востока – еще поздние римляне считали их женственно восточными. Очевидно, восточное влияние присутствовало во многих пышных вещах того времени – от стихов Байрона до Брайтонского павильона. Интересно, что в срезе столетия, в целом довольно серьезного, эти нечаянные фантазии сохранились, как ископаемые окаменелости. На бал времен регентства несколько дураков явились в карнавальных костюмах – и мы до сих пор так в этих карнавальных костюмах и ходим. Но, сохранив одежду, мы утратили чувство карнавала.

Можно сказать, это типично для многих вещей, имевших распространение в викторианские времена. Самое важное – в эту эпоху ровным счетом ничего не произошло. Отчаянная суета вокруг мелких подвижек немного смягчила жесткость той генеральной линии в общественной жизни, которая не поменялась с начала французской революции. Мы говорим о французской революции как о чем-то, что кардинально изменило мир. Однако если посмотреть на Англию, то окажется, что Англию она ничуть не изменила. Студенты, изучающие нашу историю, находят в учебниках и исторических трудах примеры влияния французской революции на английские реалии, которых не было, и не находят примеров влияния, которые в действительности были. Если удалось выжить при потопе – это счастливая судьба, но наша аристократия при потопе умудрилась расцвести еще пышнее.

Те страны, которые французская революция привела к масштабным потрясениям, не испытывали более ничего сопоставимого вплоть до тех пор, пока не разразилась буря, сотрясающая мир сегодня. Революция отразилась во всех сообществах, везде говорят о прогрессе, везде заняты разметкой эпох по ее координатам. Французы, при всей их поверхностности, остались по духу республиканцами – какими они и были, когда первыми надели цилиндры. Англичане, при всей поверхностности их преобразований, остались по духу приверженцами олигархии – какими и были, когда первыми надели брюки. Лишь об одной державе можно сказать, что за прошедшее столетие она заметно выросла, пусть и в своей тяжеловесной, прозаической манере, эта держава – Пруссия. При этом Англия все больше и больше проникалась мыслью, что роста и укрепления Пруссии точно не стоит опасаться, поскольку северогерманцы были ей племянниками по крови и братьями по духу.

И все-таки первое, что нужно отметить как итог XIX века: Европа осталась неизменной по сравнению с Европой времен наполеоновских войн, а Англия осталась еще более неизменной по сравнению с остальной Европой. Признавая это, мы можем корректно оценить значимость тех осторожных внутренних перемен в нашей стране, которые можно было бы расценить как исторические сдвиги – незначительные осознанные и значимые неосознанные. Большая часть осознанных сдвигов проистекала из великого билля о реформах 1832 года[420], и их следует рассматривать в свете этих реформ.

Во-первых, с точки зрения традиционных представлений о реформаторстве, главной особенностью билля о реформе было отсутствие самой реформы. Его обсуждение было связано с громадным приливом народного энтузиазма, но когда люди столкнулись с законодательно оформленным биллем, энтузиазм схлынул. Билль предоставил избирательные права среднему классу, но лишил прав определенные группы трудящихся классов. Это заметно сказалось на балансе консервативных сил и опасно-революционных элементов – правящий класс стал куда сильнее, чем был до того.

Тем не менее эта дата важна, но не потому, что она дает отсчет началу демократии в нашей стране, -нет, она важна потому, что служит точкой отсчета в применении лучшего из когда-либо придуманных методов уклонения от демократии. Именно с этого билля началась практика гомеопатического лечения общества от революции, столь часто с тех пор оказывавшегося успешным.

Уже в следующем поколении Дизраэли[421] – блестящий еврейский авантюрист, ставший символом того, что английская аристократия более не является подлинно английской – дал право голоса и мастеровым. Разумеется, лишь частично. Это был партийный ход против его соперника, Гладстона, но в куда большей степени – реализация испытанного метода народного подавления: сперва значительно усилить гнет, затем немного его ослабить. Политики сказали трудящимся классам, что те уже достаточно сильны и потому могут голосовать. Вернее было бы сказать, что теперь трудящиеся классы достаточно слабы, и именно поэтому им позволено голосовать.