Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917

Дело в том, что старая парламентская олигархия покинула первую линию обороны, поскольку к этому времени уже была построена вторая линия. Она опиралась на сконцентрированные в частных руках колоссальные политические фонды, делавшие власть политиков безответственной. Эту линию обороны строили при помощи продажи титулов пэра и прочих властных атрибутов, ставших предметом торга, а затем дополнили хитроумной схемой масштабных и дорогих выборов. Если принять во внимание этот оборонительный рубеж, то право голоса превратилось в столь же ценную вещь, как билет на поезд в те места, где рельсы навсегда заблокированы.

Фасадом, внешней формой нового секретного правительства стало простое механическое приложение, называемое партийной системой. На самом деле партийная система состоит не из двух партий, как некоторые предполагают, а лишь из одной. Если бы две партии существовали в действительности, система бы не устояла.

Если парламентская реформа – это эволюция, как понимал ее билль о реформе, то увидеть последствия этой эволюции в социальной сфере не составит труда. Правду об этих последствиях не спрятать, она высится, как башня, она – маяк: первое, что сделал реформированный парламент – открыл суровые и бесчеловечные работные дома[422]. И честные либералы, и честные тори тут же окрестили их мрачным прозвищем – Новая Бастилия. Это название можно встретить в нашей литературе – любопытные могут найти его в работах Карлейля и Худа. Разумеется, оно показательно как отклик негодующих современников, а не как точное соответствие первообразу. Несложно представить ораторов-правоведов парламентской школы прогресса, которые найдут между старой и новой Бастилиями множество различий и даже противоречий. Бастилия была центральным учреждением, а работных домов было много. Они изменяли местную жизнь, как бы внушая обществу умиротворение и радостное воодушевление. В Бастилию довольно часто отправлялись люди высокого звания и огромного богатства. Разумеется, деловая администрация работных домов никогда не допускала подобных ошибок. Даже над самыми произвольными применениями «писем с печатью» все же витало туманное, но основанное на традиции представление: человека сажают в тюрьму в наказание за содеянное. Однако позднейшие социальные учения совершили открытие: оказывается, человека, которого не за что наказывать, все равно можно посадить в работный дом. Но самое глубокое и самое решительное разграничение между двумя заведениями проводится по линии благоприятной судьбы Новой Бастилии: толпа не осмеливалась ее штурмовать, поэтому она так и не пала.

Новый закон о бедных, конечно, не был оригинальным в том смысле, что он обозначил собой вершину принципа, на который в раннем законе елизаветинских времен о бедных (одном из целой череды антинародных актов, последовавших за Великим Грабежом) давались лишь намеки. Когда монастыри были уничтожены, а средневековая система опеки и общинной помощи разрушена, бродяги и попрошайки превратились в государственную проблему. Решение этой проблемы всегда имело тенденцию к воспроизводству института рабства – суть не менялась, даже если неуместный вопрос о жестокости этой институции преображался в утверждение о ее милосердии.

Очевидно, что отчаявшийся бесприютный человек нашел бы мистера Бамбла[423] и попечительский совет менее жестокими, чем промозглая погода и голая земля, если бы ему позволяли спать на земле. Но ему (что, в действительности, кошмарная бессмыслица и несправедливость) не позволяли. Его наказывали за сон под кустом на том, строго определенном законом, основании, что он не мог позволить себе сон на кровати. Само собой, ему ничего не оставалось, как самому выбрать лучшее из возможного – отправиться в работный дом, точно так же как в языческие времена можно было самому продать себя в рабство.

Однако подобное решение оставалось рабским, даже если мистера Бамбла и попечительский совет нельзя было при этом назвать жестокими в обыденном смысле слова. И язычникам могло повезти, если они продавали себя в рабство доброму хозяину. Суть нового закона о бедных, тень которого до сих пор витает над нашим обществом, заключалась в том, что человек терял все свои гражданские права исключительно по причине своей нищеты.

Чувствуется налет иронии, если не сказать лицемерия, во всей этой истории – парламент, принявший вышеописанные реформы, одновременно отменил черное рабство путем выкупа рабов у рабовладельцев в британских колониях. Рабовладельцы получили за них достаточно высокую цену, что дает право считать их шантажистами. Но отрицание искренности чувств освободителей означало бы полное непонимание нашего национального характера. Эти чувства воодушевили Уилберфорса[424] и породили мощную волну уэслианства[425], ставшего гуманистической антитезой кальвинизму, а вовсе не эксцессом прекраснодушной благотворительности.