Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917

Но тот же самый викторианец был бы более чем возмущен, если бы ему предложили удовлетвориться общением с учителем рисования[146], хотя в рекламе был указан магистр гуманитарных наук[147]. Его возмущение усилилось бы, если учитель рисования обещал бы ему морской пейзаж[148], но вместо этого принес бы часть моря[149]; или если бы юморист от эстетики, украшающий его дом, использовал бы вместо краски «индийская красная»[150] краснокожего индейца[151].

Англичанин не видел, что если бы между французским императором и императором французов была только словесная разница, то точно такая же только словесная разница была бы между императором и республиканцем или между парламентом и отсутствием парламента. Он уже знал, что император -это, обычно, деспотизм, но еще не выучил, что парламент – это, как правило, олигархия. Он не знал, что народ Англии скоро лишится сил не из-за потери избирателями их гражданских прав, а просто из-за молчания своих представителей, и что теперь правящий класс Англии опирается не на «гнилые местечки»[152], а на гнилых парламентариев.

Поэтому он не понимал бонапартизма. Он не понимал, что французская демократия стала более демократической, когда она превратила всю Францию в один избирательный участок, который избирал одного депутата. Он не понимал, насколько замедляло республику все, что в ней было не республиканское, но чисто сенатское. Он не понимал, как огромное представительное собрание может превратиться в насквозь продажный сенат.

Теперь-то мы и в Англии слышим об «упадке парламента» как о чем-то очевидном от лучших наших парламентариев, например, мистера Бальфура[153]. Мы слышим от одного частично французского и целиком якобинского историка французской революции совет английскому злу вернуть короне мощь. Кажется, что мы, бросившие Луи Наполеона в серую пыль мертвых деспотий, сами можем завершить наши революционные изменения тем, с чего Луи Наполеон только начинал.

Другими словами, наш викторианец не понимал термина «император французов». Этот вариант титула был намеренно избран, чтобы показать его выборное и народное происхождение; и он противоположен словосочетанию «германский император», которое выражает почти сверхъестественный племенной патриархат, или же словосочетанию «король Пруссии», которое выражает личное владение целой территорией. Когда речь идет о государственном перевороте, непростительно оправдывать мятеж против деспотии и одновременно запрещать мятеж против аристократии.

Идея «императора французов» еще не умерла, скорее, восстала из мертвых. Эта идея проста: хотя правительство может пользоваться поддержкой народа, но подлинно народной может быть только личность. Эта идея до сих пор венчает американскую демократию, как когда-то венчала французскую. Официальное лицо с огромными полномочиями, делающее выбор между войной и миром, должно бы называться не «президент Соединенных штатов», а «президент американцев». В Италии мы видели, как король и толпа преодолели консерватизм парламента, и в России новая народная политика мистически символизируется личностью царя, встающего во главе ее новых армий.

Но есть место, где существует подлинная форма слов и где эта подлинная форма блестяще подтверждается. Одному человеку среди себе подобных было позволено исполнить этот принцип с ужасной и оглушительной чистотой. Политический и географический крах[154] оставил ему лишь королевский титул, начертанный на небесах; потеряв дворец, столицу и земли, этот монарх доказал, что народ он не потерял, что король он не законом, а любовью соотечественников, король не почвой, а душами людей. Эти два слова останутся подлинными в замаранных и нелепых хрониках человечества: «Король бельгийцев»[155].

Уже стала расхожей постоянно повторяемая фраза бешено красноречивого Виктора Гюго, будто Наполеон III был жалким подражателем Наполеона I. Один политик сказал в «Орлёнке»[156], что «шляпа была, а вот головы не было» – речь тут, конечно же, об имитации. Шляпа была экстравагантным преувеличением, но те, кто говорит об этом, часто упускают пару моментов, которые действительно имели место в этом преувеличении. Одно совпадение уж точно есть. Верно подмечено, что слава обоих Наполеонов была не так велика, как казалась; но и в том, и в другом случае надо решительно добавить, что и их падение было не таким грандиозным, как выглядело.

Оба преуспели сначала, оба затем пали. Но оба еще и преуспели в итоге, после падения. Если сейчас мы можем поблагодарить Наполеона Бонапарта за армии единой Франции, то мы точно так же можем поблагодарить Луи Наполеона за армии единой Италии. У этого великого движения к более свободной и более рыцарственной Европе, которое мы сегодня называем основой нашего союза, были предшественники и были победы не только при Арколе[157], но и при Сольферино[158].