Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917

Прусская армия правила Пруссией; Пруссия правила Германией; Германия правила концертом европейских держав. Она везде расставляла свою новую послушную технику – ее секрет. Верным признаком национального подчинения были деловые контракты, поэтому Крупп мог рассчитывать на кайзера, а кайзер на Круппа. Практически каждый коммерческий путешественник, прибывавший оттуда, был горд тем, что он одновременно и раб, и шпион. Старые и новые тираны ударили по рукам. Методы Пруссии были столь же бесшумны и смертельны, как методы Турции на берегах Босфора. Мечтам граждан пришел конец.

И вот тут под свинцовыми небесами на дорогу, покрытую костями, вышел старомодный князь из маленькой горной страны[197]. Он вышел первым, раньше всех своих друзей, в последний и казавшийся безнадежным мятежный поход против Оттоманской империи. Лишь одно из предзнаменований не сулило катастрофы, но и оно было сомнительным. После успешной средиземноморской атаки на Триполи, доказавшей отвагу итальянцев (если она нуждалась в доказательствах), можно было пойти двумя путями. Большинство искренних либералов видели в происходящем только продолжение империалистической реакции в Боснии и Герцеговине, а вовсе не обещание чего-то нового. Надо помнить, что Италия по-прежнему была союзником Пруссии и Габсбургов.

Время застыло, дни казались месяцами, когда микроскопическое государство затеяло свой одиночный, обреченный на провал Крестовый поход. И эти дни ошеломили Европу, ибо рушились турецкие укрепления, слабели турецкие когорты и падал непобедимый запятнанный кровью полумесяц. Сербы, болгары и греки поднялись из своих убежищ. И люди увидели, как простые крестьяне сделали то, что политики сделать уже отчаялись. Тень первого христианского императора поднималась над городом, нареченным его именем[198].

Германия в этом неожиданном балканском натиске увидела, что после отлива воды мира обратились вспять. Казалось, что Рейн теперь берет начало в океане и течет в Альпы. Долгие годы все самое важное в европейской политике делалось Пруссией или с ее разрешения. Она отстраняла от власти французских министров и замораживала российские реформы. Ее правитель был признан величайшим государем своего века такими англичанами, как Родс[199], и такими американцами, как Рузвельт. Один из самых известных и ярких наших журналистов назвал его «верховным судьей Европы». Он был самым сильным человеком христианского мира, и он поддерживал и освящал полумесяц.

Но именно тогда, когда «величайший государь» освятил его, маленькие горные народы поднялись и растоптали его в пыль. Два события, произошедшие в одно и то же время, достигли прусского уха и вызвали у Пруссии сомнения и тревогу. Она хотела сделать небольшое приобретение на северо-западном побережье Африки, но Англия вдруг проявила странную жесткость, отвергая ее притязания. В переговорах вокруг Марокко Англия встала на сторону Франции, что уже не казалось случайным решением. Но мы не погрешим против истины, если скажем, что основным источником германской тревоги и озлобления стали военные успехи балканских стран и падение Адрианополя.

И это не только потому, что возникла угроза утраты ключей от Азии, а следовательно, угроза всей восточной мечте германской коммерции. И не только потому, что армия, подготовленная французами, била армию, подготовленную немцами. И не только потому, что пушки Крезо одержали техническую победу над пушками Круппа. Нет, заводы Круппа победила крестьянская пашня. До этого мгновения в северогерманских мозгах царило извращенное представление о героическом мифе, столь любимом человеческим родом. Пруссия ненавидела романтику. Рыцарство было ей неприятно. Нет, она им не пренебрегала, рыцарство являлось для нее пыткой, вызовом, каким оно становится и для любого задиры.

На предыдущих страницах я писал, чем завершился этот странный генезис: души этих загадочных людей всегда были на стороне дракона против рыцаря, на стороне великана против героя. Любая неожиданность – надежда одиночек, воодушевление перед неизбежностью, делающее слабых сильными, пробуждающее людей как трубный глас – наполняла пруссаков холодной яростью, как напоминание о несостоявшейся судьбе. Пруссаки чувствовали себя, как чувствовал бы себя владелец чикагской бойни, если бы свиньи не только отказались пройти через его машины, но обернулись бы романтическими дикими вепрями, рвущими и мечущими, готовыми занять свое место на гербах королей.

Пруссаки увидели это и крепко задумались. Они смолчали, но принялись за дело, и работали долгих три года без передышки, чтобы создать военную машину, способную лишить мир таких вещей, как романтическая случайность или неожиданное приключение, машину, способную лишить людей-свиней иллюзий, будто и у них могут вырасти крылья. Они составили план и подготовили вторжение, предвосхищающее и преодолевающее любое сопротивление – теперь, когда документы опубликованы самими германцами, это знают все.