Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917

Такие машины, таких размеров и в таком количестве демонстрируют на самом деле тип жизни, естественно нетерпимой к более счастливым и более здравомыслящим людям, тип жизни, разросшийся и поработивший больше людей, чем когда-либо ранее. Они свидетельствуют о городах, выросших больше провинций, и заводах, выросших больше городов, они возвещают империю трущоб. Они свидетельствуют о такой степени унификации и такой нечеловеческой степени разделения труда, которым ни один человек, рожденный для краткой жизни под солнечными лучами, не сдался бы, если бы у него оставалась хоть малейшая надежда перековать орала на мечи.

Народам мира следовало сдаваться не кайзеру, им следовало сдаваться Круппу, его и их повелителю.

Французы, британцы и русские должны были сдаться Круппу, как и сами немцы, которые ему уже сдались. Через каждую шестеренку этой несравненной техники, через каждое звено этой бесконечной железной цепи истекало владычество как определенный род искусства. Этот художник не дает рукам покоя во сне, не приказывает им в минуту отвращения замазать нарисованное, не всплескивает ими в час чуда или гнева. Нет, он уверен, что его прикосновение к тысячам мелких вещей и есть невидимая механика жизни. Этот художник познал час триумфа, но так и не обрел имени. Древний мир называл его рабом.

Перед этой наступающей махиной строй союзников, в том числе и британцев, спасался при помощи череды отчаянных маневров – солдатам должно было казаться, что им сопутствует непостижимое счастье мыши, бегущей от кота. Снова и снова кавалеристы фон Клюка[207], поддерживаемые артиллерией и пехотой, как когтями цепляли британские силы, а те ускользали от них, отступая все дальше и дальше. Иногда преследователь оказывался так близко к своей жертве, что она не успевала освободить ему дорогу и огрызалась, но лишь затем, чтобы выиграть мгновение, необходимое для нового бегства.

Это продолжалось день за днем. И день за днем будущее виделось все мрачнее и мрачнее. Пока с британскими солдатами не началось твориться что-то странное. Эту удивительную метаморфозу можно описать разными способами, но ее наверняка не смогут осознать те люди, которым не хватило мужества взглянуть в лицо фактам, характеризующим последние предвоенные десятилетия их страны. В частности, произошедшее можно выразить так: хотя несколько тысяч англичан погибли, но сама Англия отнюдь не умерла.

Крепость Мобёж[208] манила союзников, предлагая, если можно так выразиться, убежище после вынужденного мучительного отступления; но британские генералы продолжили свою, казавшуюся безнадежной, кампанию вне крепостных стен, как того и требовал общий план союзников.

Однажды ночью крупные силы немцев неожиданно наткнулись на небольшой отряд британцев в Ландреси[209], и – невероятно – у них не получилось выбить их оттуда – немцы потеряли в ночном бою целый батальон. На крайнем фланге позиций дивизии генерала Смит-Дорриена[210], практически отрезанные от основных сил, британцы сражались при соотношении сил один к четырем и так отдубасили немцев, что те вынуждены были дать им уйти. Когда взрыв моста возвестил, что последний солдат наконец пересек реку, оказалось, что спасены не только остатки изрядно потрепанного подразделения, но и воинская честь, честь флага, честь страны.

Тем временем дрогнувшая и разбитая армия союзников откатилась практически под стены Парижа, и мир уже ждал гибели великого города. Казалось, его ворота открыты, и пруссаки готовы ворваться в них в третий и последний раз, казалось, пришел конец светлой поэме равенства и братства. Но один прозорливый француз с бульдожьей фигурой, затянутой в небесно-синий мундир, олицетворение последней надежды уже почти безнадежного союза, был тверд и неколебим, как скала[211].

Он приказывал отступать своим сбитым с толку солдатам, когда они перешли в контрнаступление у Гиза[212]. Он взял на себя ответственность за тяжесть отступления. И когда пришел час отчаяния, когда до столицы оставалось всего несколько лиг[213], он оказался так же тверд в своих решениях. И могучая волна железного нашествия отвернула в сторону.

Вокруг Парижа выстраивались новые линии обороны, полки в синих шинелях медленно обхватывали фон Клюка, как синие крылья. Фон Клюк остановил стремительное наступление, а затем, бросив несколько вспомогательных подразделений навстречу этим крыльям, устремился через линии союзников в безрассудную атаку, пытаясь железным молотом проломить их центр. Эта атака была менее безрассудной, чем кажется теперь; фон Клюк рассчитывал, и рассчитывал довольно точно, на моральный и физический износ британских войск и на разложение французской армии, ведь до этого он гнал их без перерыва шесть дней, как вихрь гонит осенние листья. И действительно, войска союзников немногим отличались от осенних листьев – в бурых пятнах запекшейся крови, запыленные, оборванные, они казались беспорядочной кучей, как будто их метлой смели в угол.