Краткий миг

— Самую непосредственную. Провинности члена Союза рассматривает Суд чести. Любые провинности. Никакого кодекса нет в принципе. И никогда не будет. Это суд товарищей по общему делу, по единой вере.

— Похоже на инквизицию?

— Ну, знаешь, «мы с нею вместе не служили», — засмеялась Прасковья. — Как работала святая инквизиция — я толком не знаю. Но, наверное, похоже. Когда я разведусь и меня будут судить — вот тогда я тебе более подробно расскажу.

— А ты когда-нибудь присутствовала? — спросил Богдан с таким же опасливым любопытством, с каким она когда-то спрашивала его про Преисподнюю.

— Да, однажды. Была защитником. Там тоже есть обвинение и защита. Назначаются они всякий раз заново. Можно выразить желание. Вот я и выразила такое желание. Но его всё равно исключили из Союза.

— А в чём суть дела? — Богдану, похоже, было подлинно интересно.

— У дочери был бизнес, которому отец, используя свои административные рычаги, вроде как помогал. При этом врал, что никакого бизнеса ни у кого нет. Обманывал товарищей. У нас это худшее преступление — ложь. Никакая «постправда» у нас не признаётся: правда есть правда, а ложь — ложь. Выгнали. Мы считаем ложь главным преступлением. Мы вообще восстанавливаем в правах истину. Человечество завралось. А в обстановке непрерывного вранья невозможно ориентироваться и принимать верные решения. Именно поэтому мы больше всего наказываем за ложь. Ну вот папаша и попал под раздачу.

— А нормальное дело о коррупции нельзя было возбудить?

— Пробовали, но юридического основания не оказалось. Я же говорю: только в нашем Союзе основанием может служить подозрение. Он обманул товарищей — этого достаточно для недоверия. А тем, кому мы не доверяем, нет места в нашем Союзе. Вот такие, сударь, в нашем городе жестокие нравы. Как тебе?

— Ну, в первую очередь, страшно интересно. Я всегда говорил, что нас ждёт новое Средневековье. А почему не слышно воя с Запада про тоталитаризм и попрание прав? И вообще в западных источниках об этом очень мало. Я, кстати, начал с западных источников и нашёл крайне мало.

— Вой есть, но руководство его не боится. Потом наша репутация на Западе столь одиозна, что можно делать всё: хуже не будет. Репутация — это огромная сила, притом как хорошая, так и плохая. Под парусом можно идти и по ветру, и против ветра. Так и плохую репутацию можно использовать к своей выгоде. Тут нужно умение, и, кажется, мы его выработали. А вообще-то мы постоянно под санкциями. Вот я, чтоб ты знал, сподобилась личных санкций: не имею права въехать в США.

— Это достижение, малыш! Правда-правда, я не шучу. Немцы говорят:

Viel Feinde, Viel Ehre — больше врагов — больше чести. Ты потрясающая, — он нашёл её руку и приложил к своей щеке. — Я им очень признателен — тем, кто наложил на тебя санкции: ты гарантированно не полетишь в командировку за океан.

— Мы, кажется, наконец отстроились от западных мнений и представлений. Быть может, не до конца, но в значительной степени.

— Мы — это кто? — решил уточнить Богдан.

— Руководящий класс, я бы так сказала. Похоже, мы стали способны мыслить о своих делах без оглядки на Запад. Не спрашивая себя беспрерывно: а как делают, думают, как поступают в соответствующем случае на Западе, что они о нас скажут? И не боясь, что нас вдруг сочтут дикарями, провинциалами, не демократичными, не инклюзивными, не толерантными. Ведь мы невероятно долго были умственной колонией Запада, со времён Петра I, я думаю. Все моды, мысли, все вероучения — оттуда. Вот, кажется, сейчас удалось стать немного взрослыми. Ведь раньше как? Либо ты западник, либо антизападник, но в основе-то всё равно Запад. Вот сейчас мы научились жить — как бы это сказать? — ни за, ни против, а мимо Запада.

— Неужели удалось изменить то, чего не изменили все революции и мировые войны? Я помню, ещё Данилевский писал, что для нас Запад — это всеобщая «княгиня Марья Алексевна». И вам удалось вылечить эту духовную болезнь за 15 лет? Ты не ошибаешься?