Краткий миг

— Ну, просто те украшения, которые я мог бы тебе купить, мне всегда казались недостойными тебя. Я всегда чувствовал, что тебе нужно дарить что-то совершенно необыкновенное. Не из обычного ювелирного магазина, а… даже не знаю, откуда. Из королевской коллекции или, лучше, из какой-нибудь небесной констелляции.

— Созвездие, Богдан!

— Верно, я забыл это слово. Будь я шпион — провалился бы уж несколько раз.

Так вот стихи, посвящённые тебе, тоже казались мне убогими и недостойными. Писать о тебе надо на уровне… ну, как минимум лорда Байрона. Или лучше Лермонтова, да, лучше Лермонтова, он сильнее как поэт, чем Байрон:

В душе моей, с начала мира,
Твой образ был напечатлён,
Передо мной носился он
В пустынях вечного эфира.

— Вот это да! — впечатлилась Прасковья. — Это ты читал в твоей келье?

— Нет, — вздохнул Богдан, видимо, вспомнив о своей жизни, — нет, это я всегда знал. Это чистая правда. Так именно и было: я знал тебя… ну, лет с пятнадцати. Да, с пятнадцати. А встретил я тебя на Моховой через десять лет после того, как узнал.

— Богдан, ты не перестаёшь меня удивлять!

— Наверно, это неплохо, — Богдан ещё теснее придвинулся к ней и поцеловал в шею. — Это способ не так быстро надоесть тебе, — она услышала улыбку в его голосе. — Но на самом деле, я тебе когда-то говорил, что знал тебя гораздо прежде нашей встречи.

— Да, помню, говорил, но мне это казалось…

— Любовным бредом, романтическим вздором, — подсказал Богдан. — А это был, как выражался Остап Бендер, медицинский факт.

— Расскажи! — она положила голову на его полуседую шёрстку.

— Ну что ж… попробую.

Это был печальный период моей жизни. Тогда погибли мои родители, и я остался один. Бабушка не в счёт: она была всегда очень далеко и высоко. Жил я тогда в Америке и мне там очень нравилось, друзья появились. Но мне сказали, что я должен учить русский язык и ехать в Россию. Что должен быстро подготовиться и сдать экзамены за русскую среднюю школу.

— Кто сказал? — спросила Прасковья.

— По-русски, наверное, это называется куратор. По-нашему — наставник, учитель. Ментор — мы его называли. У нас ведь сетевая структура: каждый знает своего, так сказать, гуру и начальника, а также одного-двух чертей своего уровня. А когда вырастет, будет знать ещё и своего ученика.

Мне не хотелось в Россию; казалось, что там очень холодно и враждебно, но потом я заинтересовался. Русский я осваивал легко, с удивительной быстротой этот вроде бы трудный язык вливался в сознание. Наверное, всё-таки в одной из жизней я жил в России и говорил по-русски. Я словно вспоминал что-то давнее. Узнал историю Кирилла и Мефодия, меня она впечатлила. Впечатлило, что у меня и у русских общая вера. Я рано начал читать по истории России, тогда и открыл для себя Карамзина. Я тебе рассказывал кое-что об этом.

Потом меня прямо-таки потрясло, что именно там, в России, была предпринята попытка построить царствие божие на земле. Это ведь именно такая была попытка, а марксизмом только прикрывались. В какие-то моменты я ходил просто опьянённым всеми этими образами, представлениями, тенями прошлого. Они приходили ко мне, я говорил с ними. Я читал Ленина, Троцкого, Бердяева, слушал революционные песни.

— Неужто понимал? — поразилась Прасковья.

— Да, многое понимал, а что не понимал — додумывал. Помню, поражали послереволюционные статьи Троцкого про разруху. Казалось, всё, конец. Холод, голод, нет паровозов, ничего нет. И — одолели. Фантастика!

А ещё меня потрясла история мелкопоместного польского панича, который сначала хотел стать монахом, как и я, а в итоге оказался во главе, можно сказать, советской инквизиции. А потом восстанавливал железную дорогу. И восстановил. Потрясающий человек, потрясающая судьба. Потом я увидел фотографию, как ему сносят памятник. Его символически повесили. Говорят, наши черти в этом участвовали. Не знаю, так ли это. Может, Мишка разберётся.

— Богдан, мы твоего панича вновь причислили к пантеону наших героев. Даже в хрестоматии для начальных классов есть рассказы о его детстве. И как он собирал беспризорников.