Кремлёвские мастера

Записывал все строго, скупо, без излишних подробностей. Делал это так потому, что теперь, на склоне лет, очень твердо понимал — не перечень обид и ссор должен оставить потомкам, а свидетельство о своем времени и о своем труде для общего блага. И чем внимательнее присматривался он к объемистому тому, чем тщательнее перечитывал собственноручно написанные строки, тем сильнее становилось ощущение, что он, Ермолин, прожил свои годы не зря. При нем окрепшая Москва снова стала строиться из камня, а русские люди вспомнили о памятниках своего славного прошлого. И не просто вспомнили, стали заботиться о них. А он, Ермолин, не просто жил в это время. Он был первым, кто своими руками обновлял древние храмы владимирской земли, первым, кто после очень долгого перерыва стал резать фигуры из белого камня, и, наконец, именно он, и никто другой, возвел первую в Московском государстве величественную одно-столпную палату. Наверняка он сделал бы и еще больше, если бы не великий князь, не распри и хитрости…

И чем сильнее крепла у Василия Дмитриевича эта убежденность, тем явственнее становилось ощущение, что в переписанной им летописи чего-то недостает. Чего-то существенного и, может быть, даже самого главного. Все было на месте: смены князей и митрополитов, походы за объединение русских земель, освобождение от татарского ига, а какого-то последнего, главного слова все же недоставало.

Недоставало оценки времени. Оценки, которая явно определила бы его, Ермолина, личное отношение ко всему происходившему и происходящему. А как, каким образом, в каких словах высказать это свое мнение? Собственными словами — нельзя. Такое Василий Дмитриевич понимал хорошо. Нельзя хотя бы потому, что потом найдутся люди, которые станут говорить: Ермолиным-де двигали личная обида и желание свести счеты. Нет, нельзя так. Надо что-то придумать. Слова должны быть честные, справедливые и умные. Коротко и ясно выразить то, что уже многие годы лежало на душе обидой и примирением, чувством протеста и сознанием неизбежности, горечью и умудренностью.

А счастливый случай тут как тут. Василий Дмитриевич еще ходил, думал, а счастье само к нему привалило. Вечером постучался к нему в дом государев дьяк Василий Мамырев.

Разговор свой дьяк начал издалека. Поинтересовался здоровьем, расспросил, как здравствуют сын, дочь, доволен ли Василий Дмитриевич снохой, зятем. Потом заговорил о книгах, о библиотеке Ермолина. И только тогда вытащил из-за пазухи небольшую тетрадку.

— Вот, Василий Дмитриевич, только из-за уважения к тебе… Сказание очень прелюбопытное… О многих странах и чудесах написано…

— Что же это за чудеса?..

— А ты сам посмотри… Может, слышал о таком человеке — Никитине Афанасии?

— Не слыхивал…

— А зря.

— Это почему же?

— А потому, что побывал этот торговый человек в самой Индии. И все, что видел, все, что слышал, аккуратно записывал. Только вот домой не вернулся. Упокой, господи, его душу… Умер в Смоленске на обратном пути. Записи его верные люди мне передали… Я тебе принес показать. Как уважаемому человеку. Может, интересует тебя эта книжица. А то я сейчас деревеньку прикупить хочу. Вот и собираю деньжонок…

— Спасибо тебе. Оставь записи. Прочитаю их быстро и тут же извещу тебя…

Мамырев ушел, а Василий Дмитриевич принялся за чтение. И с первой же страницы его увлек образный рассказ наблюдательного купца из Твери. Всю ночь напролет, вплоть до рассвета, Василий Дмитриевич сопереживал вместе с Никитиным его нелегкое путешествие по Волге, Каспийскому морю, через Персию в Индию.

Ермолин далее с какой-то благодарностью отметил, что Никитин не очень распространялся о нравах и обычаях Персии, уже хорошо знакомых российским купцам. А вот рассказ об Индии он читал с вниманием и интересом. Любопытно было узнать, как живут индийские бояре и пахари, как торгуют тамошние купцы и выезжает на прогулку бедерский султан. Триста слонов, тысяча коней, сто верблюдов и триста наложниц, сопровождавшие хана на прогулке, поразили воображение Ермолина и вместе с тем заронили в душу сомнение — уж не сказки ли все эти описания? Йо вдруг наткнулся на фразу, которая заставила его прервать чтение, задуматься и вновь перечитать ее вторично. Да, то были именно те слова, которые он, Василий Дмитриевич, так настойчиво искал для летописи. Те самые слова и мысли, которые помогут будущим поколениям правильно понять и оценить его, Ермолина, время.

Теперь Василий Дмитриевич твердо знал, что эта рукопись обязательно должна принадлежать ему. Он заплатит за нее столько, сколько запросит Мамырев.

Ермолин готов был прямо сейчас, не дожидаясь дня, бежать к дьяку и немедленно стать владельцем записок Никитина. Но он не сделал этого. Не сделал, чтобы не уронить своего достоинства. И, дожидаясь положенного для свидания с дьяком часа, Василий Дмитриевич еще и еще раз продумывал, как окончательно завершить свой последний труд — рукописный памятник своей эпохе, памятник ее искусства и культуры.