Крещендо (СИ)

К Маю не пускали, даже посмотреть. Говорили обтекаемо: «Состояние тяжелое, но стабильное». Что значит стабильность в данном случае? Хорошо или плохо? Всякий раз в больнице встречал маму Мая – Ирину Петровну. Удивительно, но она на меня не злилась. Грустно улыбалась, увидев меня, просила рассказать ей о сыне. Полагаю, что она настолько привыкла слышать о Мае плохое, что ей было странно слышать, как я хвалю его. Мне пришлось придумать новую историю наших с ним отношений, исключив из реальной истории обстоятельства знакомства, кражу скрипки, позор от засосов, раны от стаканов, пощечины, игру на скрипке в плавках, ссылку в интернете и то, что называется сексом… Я же рассказывал о том, как он чутко чувствует музыку, какой он харизматичный исполнитель, заботливый друг (это я вспомнил макароны в столовой), смелый ездок, а если обидит, то всегда найдет силы попросить прощения (история с биологичкой в сильной редакции).

Не ходил в эти дни и в школу. Зато в полицию, как на работу. Уже на следующий день меня вызвали на официальный допрос и процедуру опознания. Я повсюду ходил с мамой. Капитан Олейниченко её опекал гораздо больше, чем меня. Он, кстати, с утра выглядел неожиданно помолодевшим и импозантным. Видимо, побрился. А может, это мама на него так действует?

Отморозков нашли сразу. Мне нужно было опознать именно Гогу. Георгия Светлячкова. Это ж надо! С такой фамилией и быть таким уродом! В полиции он выглядел жалким и потерянным, вся эта наглость и спесь испарились. А когда я показал на него, узнав, то Гога выпятил губы и обиженно, по-детски заскулил: «А он ваще меня пну-у-ул, в коленку-у-у!» А парню двадцать лет. Остальные члены дебильного коллектива в голос во всем обвиняли Гогу, якобы они бы по-пацански с этим парнем разобрались, “по-нормальному” и всё, а у Гоги что-то замкнуло! А на вопрос: «Зачем они издевались над Алексеем Ли?» - каждый из них, сокрушенно колотя себя в грудь, заявлял: «Падлой буду, думал, что это китаец, в темноте малость не разглядел, что парень не очень похож!» Как будто бы избить китайца – это благое дело! Еще они очень расстроились, узнав, что подрезали солиста «Маёвки». И еще больше испугались, когда им сказали, что я тоже играю в группе.

На третий день позвонил Герман Львович и сообщил, что Мая сняли с аппарата и перевели из интенсивной терапии.

- Это значит, что он выздоравливает? – закричал я в трубку.

- Пока еще нет, он почти всегда спит или без сознания. Его кормят капельно. Но сейчас он хотя бы самостоятельно дышит. И еще врач сказал, что у него осложнение – пневмония. В общем…

- Герман Львович! Май справится! Он очень сильный! А меня к нему пустят?

- Приходи, я договорюсь, чтобы впустили, сегодня как раз Марков дежурит.

Марков Александр Александрович – это как раз тот хирург, что делал Маю операцию и который решился наперекор правилам взять у меня кровь.

Я сразу от Гельдовича побежал в больницу. Меня действительно впустили. Правда, Май спал. И выглядел ужасно. Лицо стало какое-то худое, от переносицы к глазу спускалась красно-фиолетовая гематома, губы приоткрыты и в белёсом налёте, грудь перевязана и края бинта желтого цвета, от какого-то лекарства. Май лежит на спине, к руке спускается система капельницы. Рядом с кроватью круглая табуретка. СанСаныч Марков сказал, что недавно ушла Ирина Петровна, что она просидела рядом с сыном два часа, а он не пришёл в себя, не вынырнул из этого лекарственного, коматозного небытия.

- Так что и ты не сильно надейся! Посиди, поговори с ним, может, услышит тебя, мобилизует силы жизненные… Я много чудес видел уже, так что верю в них… - напутствовал хирург.

Я сел на табуретку, разглядываю Мая. Неужели этот красавец, этот подонок, которого боится вся школа вместе с учителями, меня любит? За что меня любить-то? Мелкий, слабый, трусливый, с китайцем вон спутали… Одежда у меня немодная, песен не пою, в тусовках не участвую, шучу редко и не вслух, спортивной формой похвастаться не могу, да и сексуальных секретов и движений не знаю. Девчонки никогда на меня внимания не обращали. И тут Май! Мой Май! Провожу пальцем по его безжизненному серому лицу, прислоняюсь лбом к голому плечу.

- Май! – обращаюсь к нему тихо. - Ты не вздумай тут долго лежать! Все переживают, мама твоя плачет, парни в студию приходят и курят прямо там! Никакой дисциплины без тебя! Отморозков этих нашли, они ждут суда. Но ты должен там быть, в суде! Без тебя никак! Слышишь? И я без тебя никак, Май! Мне не хватает твоих наглых рук, идиотских выходок, бесконечных преследований… Меня никто «мышатиной» не называет… Меня никто не будет никогда так целовать, как ты. Ты же чемпион по поцелуям! Никто так не слушает мою скрипку! Только ты… Хочешь, я сыграю тебе?

Скрипка у меня была с собой. Правда, не Лидочка, а Лариска-Каприска. Я же с репетиторства шёл. Я достал Лариску, вытер об одежду взмокшие ладони и принял нужную позу.