Крестьяне, бонзы и бомбы

— Разве я могу решить что-нибудь окончательно без губернатора? Так уж заведено, они должны вставить свое «словечко», иначе не пойдет. А Тембориус отныне каждую палку сует в колеса… Он же такой бюрократ! У него сердце кровью обливается, если не все идет как по маслу. Это в самом деле причиняет ему боль… Вот он и подумал, наверно: хорошо, я пойду вам навстречу и все улажу, увидите, что я совсем не такой, как вы считали. Фрерксен и Гарайс вам неугодны? Жертвую их вам!..

Так он и делает, а затем приглашает мужиков к себе. И созывает их срочно, вскоре же после великой баталии, — как видите, ему не терпелось добиться примирения. Лишь бы доложить в Берлин: мир с крестьянами. Победа моей дипломатии…

И тут вдруг такой плевок в лицо. Да не просто плюнули, а харкнули, по-мужицки. Поверьте, он сейчас плачет кровавыми слезами из-за того, что разок, вопреки своим принципам, поступил просто по-человечески и протянул руку крестьянам. Он разжигает в себе ненависть, истую ненависть бюрократа, и против такой ненависти, скажу вам, ничто не устоит. На нее можно положиться как на каменную гору, если вам больше не на что рассчитывать.

Он сделает невозможным любое примирение. Не остановится ни перед чем, даже если крестьяне будут на последнем издыхании. Он, не задумываясь, принесет в жертву Альтхольм и все его сорок тысяч жителей, пожертвует даже собственной карьерой. И окончательно разрушит всю мою работу, все доброе, что я сделал.

— Вы сумеете везде все восстановить, господин бургомистр.

— А я и не собираюсь уезжать отсюда. Может, я все-таки выиграю. У меня, по крайней мере, есть что показать, что понравится и крестьянам, ведь кое-что я для них сделал! Например, ту выставку. Или скотный павильон, — я же финансировал стройку. Вернее, выклянчил по крохам. И конная ярмарка при турнире. И зимние аграрные курсы для крестьян. Ладно, в один прекрасный день они об этом вспомнят, когда поуспокоятся. И тогда мы не станем попусту болтать о примирении, а предложим что-нибудь хорошенькое, что даст крестьянам доход, — тогда и дружба сразу восстановится.

— Позвольте обратить ваше внимание, господин бургомистр, на то, что вы уже четверть часа говорите о бойкоте.

— Верно. Что-то раскис, черт возьми. Зато теперь полчаса, не меньше, бодрый марш и ни словечка. Клянусь, что буду думать о чем угодно, только не о бойкоте.

Молчание, однако, затягивается не на полчаса, а на час с лишним.

Затем они входят в лесок. Бургомистр усаживается.

— Хорошо, — говорит он, прислушиваясь к вечернему ветру и шумящей листве. — Отличная эта штука — ветер… Вот бы на что иметь время. Такие истории можно напридумывать. Ну, скажем… Вы когда-нибудь задумывались, Штайнхен, как различают породы деревьев?

— Полагаю, что по листьям.

— А зимой сумеете отличить яблоню от вишни?

— Я-то нет. Наверное, их различают по цвету ствола, по коре, откуда мне знать.

— А если до дерева метров двести? Тоже можно определить. Мне думается, что у каждой породы деревьев сучья образуют со стволом и между собой определенные углы, у такого дерева столько-то градусов, у другого столько. Или же существуют различные комбинации углов. Наверняка есть люди, разбирающиеся в этом. Но вот нашему брату, к сожалению, не приходится встречаться с такими людьми.

— Ничем не могу вам помочь.

— Обиделись, асессор? Не надо, вы же умница… Ну, двинули обратно.

Почти у самого города навстречу им выныривает из темноты, словно тень, какой-то человек. Он вежливо спрашивает, который час.

На светящемся циферблате ручных часов бургомистра половина двенадцатого; в ту же минуту, когда Гарайс называет время, с разных городских башен раздается семь разных ударов — и глухих и звонких.

Прохожий, поблагодарив, продолжает путь в сторону от города, но затем опять останавливается и спрашивает из темноты:

— Вы бургомистр Гарайс, да?

Поскольку прохожий удалился уже шагов на тридцать, Гарайс повышает голос: — В полдвенадцатого ночи я только Гарайс. Бургомистр остался в ратуше.

По-видимому, прохожий отошел еще дальше, однако любопытство его не утолено.

— А вы женаты? — спрашивает он.

— С чего бы я иначе так растолстел, приятель? — откликается бургомистр.

— И дети есть?

— Нету. Еще вопросы будут?

Хотя прохожий удалился уже, по крайней мере, шагов на пятьдесят, он тем не менее опять кричит: — А почему вы допустили избиение крестьян?

— Они сами это допустили, — отвечает Гарайс.

Из темноты доносится презрительный, наглый, блеющий смех.

— Он же под хмельком, — говорит асессор с укоризной. — Не понимаю вас, господин бургомистр.

— Мне он показался забавным, — говорит тот после паузы, — и даже каким-то жутковатым… Да, чувствую, мне давно пора как следует выспаться.

— А почему жутковатым? Ничего жуткого я в нем не нашел. Обыкновенное хамство.

— Хамство? Мне показалось, что он хочет в чем-то оправдаться.

— Ну уж это выше моего разумения.

— Верю… Ладно, пошли. Что тут поделаешь. От этого же никто не застрахован.

— От чего?

— От того, что к тебе привяжется какой-нибудь пьяница.