Крестьянин Гельмбрехт

Современным ученым, как Фишер, Кольб или Ру, этот подход кажется наивным, прежде всего потому, что в художественном произведении они видят создание творческой фантазии, для которой отдельный случай мог быть лишь побудительным толчком. Эти критики заняты поисками «модели» для нашей поэмы, в виде сюжетной схемы, поэтического прототипа или определенного жанра с его устоявшимися чертами[81].

Этих исследователей сближает одно: они видят в поэме Садовника «надвременное», «общечеловеческое» содержание и мало придают значения исторически обусловленному. Даже Кольб, в полемике с Фишером убедительно доказавший, что «Крестьянин Гельмбрехт» является прямым антиподом к притче о блудном сыне, тем не менее говорит, что поэма «надсословна и едва ли не надвременна».

За поэмой Вернера Садовника практически стоит опыт средневекового героического эпоса, рыцарского романа, а также опыт развивающейся городской литературы — шпруха (морально-дидактического изречения), стихотворного шванка.

Владея выработанными до него приемами, Вернер распоряжается ими свободно, по своему усмотрению. Поэма Вернера эпична уже той полнотой, с какой на ее холсте прорисовываются подробности быта, житейских обстоятельств. Жизнь развертывается на нем материальная, слегка тяжеловесная. А за всем этим чувствуется присутствие автора. Он поучает, комментирует события, постоянно обращается к слушателям. В своих репликах он клеймит то неправого судью, то разгульную монахиню, беспутного крестьянского сына и грабителей рыцарей.

Необычность его изложения заключается в разнообразии поэтического тона, сочетающего суховатую деловитость и фантазию, мужицкий юмор и поучительность. В иных местах Вернер натуралистически груб и доходит до гаерства, в других поднимается до трагического пафоса. Сердцевина его поэмы — сатирически гневное обличение рыцарства. Но сатира Вернера не рядится в платье с чужого плеча, как думает Панцер. Реминисценции из рыцарской литературы и устоявшиеся эпические приемы обретают здесь новые функции под влиянием новизны содержания.

В этом смысле можно понять достопримечательность поэмы: описание шапки Гельмбрехта разрастается до восьмидесяти строк, ответвляясь от основного сюжета. Реальный предмет как бы начинает жить своей отдельной жизнью. Таковы законы эпической поэзии, которые впитала поэма Вернера. Но автоматизм эпического приема разрушается. Шапка Гельмбрехта и его длинные волосы, какие носили рыцари, становятся овеществленной метафорой. В них зримо воплощены притязания героя возвыситься над своим сословием. История шапки — символическая параллель к судьбе Гельмбрехта[82]. Гельмбрехт был казнен за свои злодеяния; золотые пряди его волос вырвали, шапку разодрали, бросили в грязь.

В композиции поэмы история шапки становится обрамлением для всех других перипетий. Вот важнейшие из них: Гельмбрехт решает стать рыцарем, отец тщетно отговаривает его и рассказывает свои сны, предвещающие несчастье. Гельмбрехт вступает в дружину рыцаря-разбойника и грабит крестьян. Соскучившись по дому, он приезжает к родителям, те не узнают его, так как на все приветствия он отвечает на чужеземных языках. Лишь когда отец отказывает «чужаку» в крове и пище, он открывается родителям и в доказательство, что он их сын, называет имена четырех быков из отцовского стада.

За праздничным ужином отец и сын рассуждают о новом и старом времени. Пробыв неделю, Гельмбрехт прельщает сестру замужеством с разбойником Лемберслиндом. Совершается брачный обряд, идет пир. Внезапно является судья с подручными, разбойников вяжут, ведут на суд, приговаривают всех к повешению. Одному только Гельмбрехту судья за выкуп оставляет жизнь. Ему отрубают руку, ногу и ослепляют.

Гельмбрехт ищет приюта у отца, но старик прогоняет его. Наконец, он встречает в лесу крестьян. Мужики вспоминают обиды, причиненные Гельмбрехтом, и казнят его своим судом.

Можно видеть, как на этой канве выстраивается ряд эпизодов в духе средневекового шванка. В поэме Вернера эти эпизоды не автономны, как это имеет место хотя бы в «Попе Амисе» его современника Штрикера, где веселые историйки объединены только личностью их героя. В «Крестьянине Гельмбрехте» все они подчинены развивающемуся плану.

От бюргерского стихотворного шванка историйки Вернера отличаются чувственным блеском опоэтизированной материи. Бюргерская литература не умела создать ничего подобного в изобразительном отношении.

Одни эпизоды поэмы оригинальны, в других угадываются бродячие сюжеты. Конец эпизода, где герой приезжает домой и родители не могут узнать его, поразительно напоминает узнавание Пенелопой Одиссея. Факты, которые должны удостоверить личность Гельмбрехта, — назвать четырех быков, — как и следует из самой природы шванка, даны в сниженном плане и взяты из крестьянского обихода.