Критические статьи

Мускулистая рука крепко сжала мою руку, втащила в комнату и усадила меня на диван. Мне оставалось только откланиваться и благодарить. Величавая фигура старика, с энергическим выразительным лицом, оживленная, двигалась передо мною и говорила без умолку, закидывая меня вопросами относительно меня лично и музыкальных дел в России, которые ему, очевидно, недурно известны. Разговор шел то на французском, то на немецком языке, перескакивая ежеминутно с одного на другой[33]. Он много расспрашивал о Корсакове, о котором он очень высокого мнения: «М-г Rimsky — est un très grand talent!»[34] Рассказывал, между прочим, как ужасно провалился «Садко» Корсакова в первый раз в Вене; как А. Рубинштейн, дирижировавший тогда «Садко», привез Листу партитуру и сказал: «Эта вещь провалиласть у меня, но вам она, наверное, понравится». И «Садко» и «Антара» Лист ставит очень высоко. Расспрашивал о том, как исполнялся «Christus»[35] в концерте «Бесплатной школы»³. Когда я сказал, что «Stabat mater speciosa» [36], к сожалению, не могла быть исполненною с органом, а шла с фисгармоникою, — он сказал: «Тут есть громадные трудности; во втором издании я сделаю непременно иначе; нужно, чтобы орган прямо вступал с голосами и сопровождал их сплошь». — Я заметил, что Корсаков сделал особенную уловку... «Угадываю! — перебил Лист, — он заставил вступить орган немного раньше голосов; так? Я знаю, что значит дирижировать подобные вещи! Он поступил очень умно!» и т. д. Расспрашивая о Балакиреве, он сказал: «Жаль, что вы не слыхали, как у меня играет ваша компатриотка m-elle Vérà Timanoff вот эту вещь», и указал на весьма истрепанный экземпляр балакиревского «Исламея», лежавшего тут, так что, видимо, его только что играли. «У меня сегодня было matinée[37], и она как раз сегодня ее играла». (Как я потом узнал, Лист, заставляя ее играть эту вещь, шутя говорил: «M-elle Vera! Eh bien! Tranchez la question orientale à votre manière!»[38]) «Она играла „Исламея“ на последнем собрании у гроссгерцога,— прибавил Лист. — Вы знаете, что гроссгерцог хорошо знает ваши вещи и очень их любит. У нас в Германии их, разумеется, не гутируют.

Вы знаете Германию? Здесь пишут много; я тону в море музыки, которою меня заваливают, но боже! до чего это все плоско (flach)! Ни одной свежей мысли! У вас же течет живая струя; рано или поздно (вернее что поздно) она пробьет себе дорогу и у нас». Спрашивал о Кюи и др. Между прочим, говорил, что ему очень нравится трио Направника; что сначала, когда он читал его только в партитуре, оно показалось ему длинно и вяло, но когда он слышал его в исполнении, он нашел, что она прекрасно и эффектно сделано.

Из нашего разговора я заметил, что инструментальною русскою музыкою он интересовался гораздо более, нежели вокальною, что, впрочем, вполне понятно, так как русского языка он не знает. Но и вообще, как мне показалось, симфоническая, камерная и фортепианная музыка, по-видимому, интересуют его более, нежели оперная.

Когда я благодарил его за любезности, приходившиеся на мою долю, он с досадою перебивал меня: «Да я не комплименты вам говорю; я так стар, что мне не пристало говорить кому бы то ни было иначе, чем я думаю; меня за это здесь не любят, но не могу же я говорить, что пишут хорошие вещи, когда нахожу их плоскими, бездарными и безжизненными». Узнав, что я живу не в Веймаре, а в Иене, он сказал: «Ба! Значит мы с вами завтра увидимся?» Я, разумеется, отклонил какой бы то ни было визит с его стороны. «Ну вот что, tenez! Je vous invite demain à diner dans le Baeren (отель „Zum schwarzen Baercn“). Sie sind also mein Gast für Morgen; vergessen Sie es nicht»[39], — напомнил мне он на прощанье. Просить его играть я не решился: было бы слишком бесцеремонно.

Говорил он превосходно на обоих языках, свободно, бойко, с увлечением, быстро и много, как умеют говорить только французы. При этом он не сидел ни минуты на месте, ходил, жестикулировал и всего менее напоминал собою духовную особу. Рот его широко раздвигался и крепко захлопывался, громко отчеканивая каждый слог и напоминая мне несколько дикцию покойного А. Н. Серова. Высказав, что ему было нужно, он захлопывал рот окончательно, откидывал седую голову, останавливался и вперял в меня свой орлиный взгляд, как будто хотел сказать: «А ну-ка! Посмотрим, что ты мне теперь на это скажешь?» Впоследствии я видел, что у него есть еще другая манера говорить: едва шевеля губами, тихо, каким-то старческим и аристократическим говорком, напоминая мне дикцию другого покойника— H. М. Пановского.

Он так меня замотал, по твоему выражению, что, прощаясь, я даже забыл спросить его, какой это обед, на который он пригласил меня; в котором часу; нужно ли быть во фраке или нет. Обо всем этом я вспомнил уже на дороге из Веймара в Иену. Приехав туда, я нашел на станции А. и Г.[40] — моих будущих докторов философии, нетерпеливо ожидавших рассказа о свидании с великим Maestro и впечатлении, которое он на меня произвел.