Кризис без конца? Крах западного процветания

Тезис о том, что финансовый крах 2008 г. не вызвал существенных изменений, не оспаривает серьезность этого кризиса, но указывает на ряд отличительных черт, которые позволили ограничить его последствия. Первая из них состоит в том, что принятые чрезвычайные меры дали возможность стабилизировать экономику. Кризис был успешно преодолен, опасность осталась позади. В результате постепенно вернулась уверенность в жизнеспособности англо-американской модели финансового роста и в том, что кризис был разовым явлением, которое больше не повторится. Выход из рецессии был медленным и болезненным, но пять лет спустя появились признаки возврата экономики на прежние рельсы. Здесь особенно очевиден контраст с 1930-ми годами и значительное сходство с 1970-ми, когда кризис также удалось успешно пережить, хотя из того кризиса собственно и возник новый порядок – неолиберальный [Helleiner, 1996; Frieden, 2006; Glyn, 2006].

Вторая отличительная черта состоит в том, что в иерархии государств не произошло никаких изменений. Соединенные Штаты остались доминирующей державой в международном рыночном порядке. Здесь мы видим резкое отличие и от 1930-х годов, когда кризис показал неспособность Британии оставаться ведущей державой, и от 1970-х, когда США воспользовались возможностями, появившимися в ходе кризиса, – который они же отчасти и спровоцировали, в одностороннем порядке отказавшись от системы фиксированных обменных курсов, согласованной в Бреттон-Вудсе, – чтобы изменить свою роль в системе и правила, которым должны были следовать все остальные. После 2008 г. США предложили лишь незначительные изменения в способе управления мировой системой [Germain, 2009; Payne, 2010; Wade, 2011].

Третья отличительная черта заключается в отсутствии ярко выраженного блока деловых интересов, который выступал бы за альтернативную политику, а также в том, что противостоящие бизнесу силы, такие как профсоюзы, за последние 30 лет серьезно ослабли. Хотя в деловых кругах существуют расколы, им уже не противостоит сколько-нибудь заметная сила извне. В 1930-х и 1970-х годах ситуация была иная. Пространство для политических альтернатив сжалось. Привилегированное положение бизнеса, о котором Чарльз Линдблом писал в 1970-х годах, обусловленное как способностью бизнеса формировать политическую повестку дня благодаря привлечению лучших ресурсов, так и его структурной мощью как источника занятости и роста [Lindblom, 1977; Линдблом, 2005], при неолиберальном порядке стало еще более привилегированным. В гражданском обществе действуют сильные группы влияния, сдерживающие бизнес, но теперь предпринимателям уже не приходится противостоять крупным организованным группам, отстаивающим свои интересы [Crouch, 2011; Крауч, 2016].

Четвертой отличительной чертой является то, что у политического класса и государственных ведомств нет особого желания проводить радикальные эксперименты. Партии основных политических течений в глазах электората в западных демократиях представляют единый политический класс и становятся все более взаимозаменяемыми. Избиратели с трудом усматривают различия в политике, которую проводят партии, когда приходят к власти. Государственные ведомства, особенно выполняющие функции регулятора, иногда заходят слишком далеко в своем вмешательстве, но лоббисты, защищающие интересы бизнеса, успешно пресекают или нейтрализуют большинство подобных попыток. В качестве примера можно привести мягкие меры регулирования в отрасли финансовых услуг в период, непосредственно предшествовавший кризису. Симбиоз деловых и правительственных кругов приводит к тому, что властные структуры становятся все более монолитными. Они превратились в единое предприятие. В эпоху неолиберализма международная система достигла нового уровня взаимосвязи благодаря глобализации и либерализации, а понимание этой сложной взаимозависимости заставило основных политических акторов осознать ограниченность своих возможностей в том, что касается отклонения от сложившегося консенсуса. Этот консенсус имеет технократический, космополитический и либеральный характер. Оппозиция такому консенсусу носит популистский, националистический и авторитарный характер, хотя до сих пор, как я показываю в главе III, эти оппозиционные силы не получили большинства [Eatwell et al., 2014, ch. 9, pt. I].