Кровь и слезы Луганска

— Куда там проездом? — удивился Костя. — В Польшу, что ли? Да ладно, я был в командировке. Еду, значит, по улице. Не помню, как называется. Ее ремонтировали, наверное, в сорок первом, в мае последний раз. Война туда-сюда — так воронки и остались, видимо. Утром по делам обратно еду — глядь, работяги щебень сыплют. Вечером на хату — работяг нету, а местные, что вдоль по улице живут, с тачками да мешками этот щебень по домам тащат.

— По хатынкам?

 — Каким хатынкам? Там клятые коммуняцкие пятиэтажки стоят. К утру ни камушка нет. Ну и хрен вам, а не асфальт, естественно.

 Слово «естественно» он произнес как «исессно».

— Все воровали. И под подушку складывали. Первым делом думали, как государство кидануть.

— И ты?

— И я. У себя не украдешь, у соседа нельзя, а у государства — нужно. Иначе оно у тебя украдет.

— Интересная философия.

— Обычная. Здесь у всех такая.

— Что, и сейчас?

— Сейчас другая, сейчас за это шлепнуть могут. Хотя...

— Что хотя?

— Смотря кого.

 И Константин замолчал, сжав губы.

 Саша решил перевести разговор:

— Девчонки у вас хорошие. Красивые.

 Девчонки и впрямь были красивые. Помесь северного блонда и южных брюнеток. Хотя... Красятся, конечно же. Брюнетки в блондинок, те в каштан и все в рыжих. Женщины вечно недовольны собой и миром.

 Проехали алчевский тоннель.

— Завод видишь? В него за всю войну ни одного снаряда не попало.

 Завод был огромен. Если его по периметру пешком обходить, то за день, наверное, не управишься.

— Это металлургический?

— Он самый. Так вот, работает исправно. Вся продукция на Украину идет. И оттуда зарплата на карточки в гривнах капает, неплохая. Поэтому здесь, в Алчевске, укропов много. По ним же не стреляют. Кстати, хочешь, покажу тебе хохлизм во всей красе?

— Давай, — согласился Воронцов.

— Сейчас в Брянку заедем.

 Города на Донбассе стояли рядом. Иногда настолько рядом, что было непонятно, где заканчивается один и начинается другой. Порой две стороны одной улицы располагались в разных городах. Шахтерские агломерации, да. В Брянке таксист Костя свернул с главной улицы, поехал какими-то закоулками. Честно говоря, Воронцов поднапрягся. Линии фронта в обывательском представлении здесь нет. Блокпосты да мины на танкоопасных направлениях. Война идет четвертый год на одном месте. Чисто Фландрия восемнадцатого года. Тысяча девятьсот восемнадцатого, разумеется. Те же мины лежат в три-четыре слоя, а как и какие — знают только выжившие минеры. Через эти минные поля туда-сюда шатаются и ДРГ обоих сторон, и контрабандисты, и мирняк с проводниками, и просто бандиты. Похитить ради выкупа заезжего москаля — как не фиг делать. О таком, правда, Воронцов еще не слышал, но все когда-то бывает в первый раз. И оружия нет с собой, в штатском же едет. Да и поможет ли оно в подобной ситуации — еще один вопрос, решаемый только практическим образом.

 Наконец Костя остановился. Перекресток двух неасфальтированных улиц. С трех сторон сады и дома с заборами из зеленого металлопрофиля. С четвертой — пустырь. Возле пустыря магазинчик, устроенный в бывшем строительном вагончике. Магазин назывался почему-то «Венера». Оттуда вышла тетка с двумя полными черными пакетами. Массивной фигурой тетка напоминала тумбочку.

— Идем, — сказал Костя.

— Идем, — согласился Воронцов.

 В магазине было прохладно, жужжали мухи и было темно. Вернее, это Воронцову показалось, что было темно: солнце на улице очень слепило.

— Привет, Верунь, — сказал Костик.

— О, привет! — сказала продавщица, статью своей напомнившая Воронцову першерона. — Какими судьбами? А Галка сегодня выходная.

— Та я знаю, заскочу к ней на обратном пути. Вот, товарища в Энск увезу и заскочу.

— Заскочи, заскочи, шелопут. Я б на месте Галки тебе бы давно башку скалкой поправила. Ты когда жениться будешь? — и Веруня утробно захохотала. Бюст ее заколыхался так, что Воронцов испугался, не обрушит ли он пирамиды консерв на полках. Не обрушил.

— Женюсь, женюсь. Вот вечером сегодня и женюсь.

— А де приглашение?

— Я так женюсь, без веселья.

— Тююю... Я так тыщу раз замуж выходила, без веселья-то.

— Ладно, Верунь, дай минералочки холодненькой. И покажи гостю банку гуманитарки.

— Тушенки, что ли? Так вот она стоит.

 Она ткнула толстым пальцем куда-то за спину. Как раз к этому моменту глаза Воронцова привыкли к полумраку магазина. Одна из консервных пирамид состояла из жестяных банок светлого цвета, на которых было написано: «Тушенка говяжья. Не для продажи». Под банками нагло висел ценник «Туш. гов. 150 руб.». Вот тебе и не для продажи. Фасон банки Воронцов узнал — это из стандартного армейского сухого пайка российского образца. В ополчение такие не поступали рядовым бойцам. Разве что за свои деньги. А это всегда по-разному — кто-то может и за двести купить, а кому-то и за восемь сотен предлагали. Но так, чтобы гуманитарка с пайками приезжала — этого Воронцов не помнил сам и от других не слышал.

— Это откуда? — спросил он.