Кровь и слезы Луганска

 И тут Воронцов едва не умер от запаха. Если перчики, с мясом и рисом в нужной пропорции, таяли на языке, то подчеревок... Запах его разлился негой по комнате, немедленно замаскировав насыщенный аромат любви. У себя, на Севере, он рассказывал, что салом на Украине обычно называют кусок копченого мяса с белыми прожилками. Ему не верили. А зря. Хотя и классические виды сала были, но Воронцов предпочитал этот шедевр. И ведь каждый раз вкусы разные. Он не вникал в детали — как, кто и когда его делает. От чего зависит вкус — от времени года, количества и разнообразия приправ, сорта дыма, направления ветра или травы, которое ела свинюшка. Любой, ну почти любой, подчеревок таял на языке словно шоколад, обволакивая все твое существо чабрецовым запахом степей и полынного ветра.

— А ты говоришь, что красота не спасает, — прожевав полупрозрачный ломтик, сказал Воронцов. — Вот эта гастрономическая красота точно спасает.

— От чего?

— От всего.

— У хохлов этого сала было завались, и что? — слово «хохлы» она выделила особо презрительно.

— Извини. А вообще, ты права, конечно. Какая там красота, — потер он висок. — Красота не спасает мир. Она его уничтожает.

— О как! — удивилась Юля, забралась на кровать и устроилась там, сев по-турецки. — Интересная теория.

 — Ну так... Вот если красоту возвести в абсолют, как в этой фразе. И представить, что мир достиг этого абсолюта. Дальше что? Все. Конец движению. Мир замер. Дальше ничего нет. И наступает смерть.

— Стало быть что?

— Стало быть мы живы, пока несовершенны.

— Тогда... Выпьем за несовершенность?

— У меня только водка, — сказал Воронцов.

— Я знаю. Поэтому принесла с собой домашнее вино. Херес. Ему двадцать лет. Подарили.

 Она достала из сумки с продуктами бутылку, завернутую в пакет. Запыленная, грязная бутылка. На этикетке проглядывалась надпись: «Союз Виктан. Водка Водограй. Особая».

— Будешь?

— Будешь, — согласился Воронцов.

 О, боги, боги! В ароматах вина он не понимал. Но чуял, как собака, терпкий воздух Причерноморья.

— Откуда оно?

— Из Крыма. Командир привез. Сказал, чтобы берегла для особого случая.

— Я особый случай? Польщен.

— Я не знаю. Просто три года ждала этого особого случая. Надоело ждать и думать — какой из случаев особый.

— Умеешь ты...

— Что?

— Говорить правду.

 — Завтра кого-то из нас могут убить, зачем врать?

 Воронцов согласился, что незачем.

— Тогда иди сюда. И свет выключи.

— Может лампу настенную...

— Нет! — резко ответила она. — Я же сказала.

— Да ладно, ладно...

 И был выключен свет, и это было хорошо. Снова рычали молнии на джинсах и шелестели футболки. Хлопок и лен сплетались на полу. Они пачкали простыни и хлюпали телами. В абсолютной темноте не мелькали тени, но это не мешало одному телу брать, другому отдавать. И непонятно, где и чье это было тело. Руки были глазами, а языки руками. Они брали друг друга осторожно, словно в первый раз, потому что первый раз был слишком чувственным и торопливым, а второй безумным и диким. Сейчас же они любили друг друга не торопясь. В какой-то момент Воронцов вдруг почуял стеснение Юли. Да, сейчас он тоже хотел этой подвальной темноты. К чертям, разглядит небольшое брюшко, седые волосы на груди и торчащие ребра — не Ален Делон. Если Воронцова хочет какая-то женщина — значит, ей что-то надо от него. Он отогнал эту мысль и снова погрузился в женщину. Он ее не любил, она его не любила. Просто иногда хочется тепла. Человечьего тепла. Мокрого. Скользкого.

— У меня не может быть детей, — шепнула она, когда устроилась сверху.

— Да, — понял он ее.

 Первый раз — самый страстный. Второй — самый эмоциональный. А третий уже радует знанием тел друг друга. Уже можно не торопиться. Уже можно снова изучать — как отзовутся тела на ласки. И тела отзывались, словно гитары в унисон. И когда они, наконец, окончательно подстроились — открылся космос. Кружились головы, кружилась кровать, простынь сползла на пол, а они летели сквозь пространство и время. А мимо проплывали кометы и созвездия, сонмы звезд и чужие планеты. Комната светилась алым и малиновым, вишневым и розовым. А после два крика в один голос, и они замерли неподвижно, а затем уснули, переплетя пальцы.

 Через какое-то время Воронцов проснулся и шепотом сказал:

— Я завтра в Энск. Надо.

— Угу, — сквозь сон сказала Юлька.

— Тебя Ашотович не спалит?

— Да пофиг, — повернулась она к нему спиной.

 Он обнял ее, прижался к теплой спине и не только спине:

— Ну, пофиг так пофиг.

 ГЛАВА ШЕСТАЯ

 Утром ее опять не было под рукой. Если бы Воронцову было лет двадцать — он бы загрустил. Но ему было близко к полтиннику, поэтому он только вздохнул, закурил, включил свет и начал собираться.

 Да, с тремя сумками, рюкзаком и ноутом ехать на автобусе — тяжко. Пришлось выйти на свежий воздух и вызванивать такси. Забавно, но узнавая адрес, диспетчера почти сразу давали отбой. Ехать в Энск никто не хотел.

 — Эй, парень, тебе куда? — высунулся из стоящего рядом с гостиницей «Фольсквагена». На зеркале висела георгиевская ленточка, а на заднем стекле красовалась надпись: «Трофейный».