Кровь и слезы Луганска

— А еще с пятнадцатого года лежит. Хозяин завез, вот и лежит. Местные поначалу брали, в запасы. А потом война приутихла, хозяйства восстановили — опять не берут. Кому она нужна, тушенка, когда у каждого своя свинья? Мы и колбасу-то возим только копченую, да по праздникам. Варенку тут никто не берет, с нее организм только угробляется, — включила язык Веруня. Видать, скучно ей было тут стоять на пустыре да пережевывать одно и тоже с постоянными покупательницами. А тут хахаль подруги заехал да еще и завлекательного мужчину завез, кажется, даже неженатого: кольца-то нет.

— А хозяин где взял?

— А я знаю? — удивилась Веруня. — Привез и привез, мне что, стоит себе, есть не просит.

 Костя сделал несколько больших глотков минералки и слегка осипшим голосом снова спросил продавщицу:

— Кстати, Верунь... А танк убрали?

 — Не. Так и лежит в балке, болезный. Военные каждый месяц приезжают, цокают, плечами жмут, руками водят, уезжают и весь сказ.

— Посмотреть хочешь? — спросил Костя. — Он здесь рядом, в Меловой Балке.

— Почему бы и нет, — согласился Воронцов. — А что за танк?

— Хохлятский. Сейчас увидишь. Тут недалеко.

 Они вышли из магазинчика, Костя крупно зашагал по пустырю. Воронцов шел за ним след в след — сказывалась привычка. До балки и впрямь было недалеко, метров двести. Обрывистые ее берега белели камнем, а по кривому дну шла зачем-то грунтовая дорога. Куда и откуда она вела — непонятно. Как было и непонятно, на кой бес туда заехал украинский танк. Воронцов и таксист спустились к нему по еле заметной тропке.

 Он стоял на обочине: рыжий, сгоревший в боях четырнадцатого. Романтик бы задумался о превратностях жизни советской боевой машины. Прагматик стал бы решать — как сдать эту дуру на металлолом. Воронцов оказался мещанином и обывателем. Он обоссал ржавую гусеницу, а на сбитой башне написал подобранным мелом слово «Хуй».

— Наверное, единственный, оставшийся на полях, — сказал Костя. — Хохлы сюда заехали, заблудились, видимо. Ночью сбежали кто-куда. Через пару дней ополченцы мимо шли. С перепугу сожгли.

— Бардак, — сказал Воронцов.

— Бардак, — согласился таксист. — Фоткаться будешь?

— Некогда. Поехали.

 Ну и поехали. А в Стаханове опять остановились.

— Костя стой! Стой, стой, стой! — возопил вдруг Воронцов, когда они проезжали мимо ничем не примечательной столовой славного города Стаханова.

— Ты чего?

— Сдай назад чуток... Вот. Забежим сюда. Ты не поверишь...

— Чего не поверю?

— Видишь вот столовку?

— Ну.

— Здесь делают лучший в Союзе молочный коктейль. Я серьезно. Давай за мной, я угощаю.

 Если исключить белую пластиковую дверь, плазму на стене, откуда орал некто Лепс, и кондиционер, то можно было бы подумать, что это портал в восьмидесятые. Шторы из бамбуковых палочек, советские угловатые витрины, а, самое главное, аппарат для приготовления молочных коктейлей. Воронцов заказал два поллитровых. Один с яблочным соком, другой с грушевым, для Кости. Аппарат зажужжал, идя на взлет. Если закрыть глаза, то можно, словно наяву, увидеть три шарика крем-брюле, посыпанных шоколадной крошкой. Извечный спор о колбасе Воронцов решил вот в этой стахановской столовой. Лучше четыре сорта чистого мяса, чем двести сортов сои с пальмовым маслом. Надо зажмурить глаза, сделать глоток вот этого ледяного, покалывающего иголочками нёбо советского коктейля, замереть и почувствовать нежность молочно-яблочного вкуса всем, повторяю, всем телом. И больше никто и никогда не заставит вас пить современную бурду. Сколько бы ее сортов вам не предложили.

 ГЛАВА 7

 Все сержанты — философы, хотя и не все философы — сержанты. Чаще даже все философы — не сержанты, если вы бывали в МГУ.

 Но все сержанты — философы. Иначе не выжить между офицерской Сциллой и рядовой Харибдой. Нет ничего более созерцательного, чем контроль за исполнением дурацкого приказа. Это уже потом окажется, что и приказ не дурацкий, и воинам нужен очередной пинок. Но сейчас, в данную минуту, никто не будет объяснять сержанту, зачем капитану понадобилась свежевырытая яма в дальнем углу плаца, если, конечно, ЭТО пространство, забитое собачьими какашками, можно назвать плацем.

 Есть сержанты-аристотелевцы. Они классифицируют все подряд, из них получаются отличные заведующие складами, то есть прапорщики и старшины. Именно их желал расстреливать каждые не то три, не то пять лет генералиссимус. Нет, не тот и не тогда, а Суворов Александр Васильевич.

 Есть сержанты школы Платона. Эти созерцают мир из казармы, наблюдая смутные тени на стене. При приближении теней, они, сержанты, исчезают в каптерке.

 Гегельянцы ищут источник Абсолютного Духа, и, если находят, то кабздец духу конкретному.

 Кантианцы же любят вещи в себе и вещи сами по себе. Чаще всего они находятся в тумбочках. Вещи, а не сержанты.