Кровь на шпорах

− Четырнадцатый год… Что ты принес мне? − услышала она свой голос. − Сугробы и стужу? Застывшие слезы над растерзанным телом? Но почему? За что?!. Пэрисон! − она ощутила пульсирующую боль в голове, перед глазами замельтешил снег жуткого, хмурого утра.

Глава 10

Они буквально валились с ног. Аманда желала одного − отдыха. Стоило повернуть голову, как начиналось головокружение, проклятый звон в ушах. Линда, свернувшись клубком, уткнув нос в муфту, казалось, была мертва. И только хлыст барона продолжал зло вытягивать обессиленных лошадей. Позади уже были тысячи миль Урала, Сибири, но убегающий след быстрокрылых саней князя по-прежнему оставался призрачным миражом.

После Бодайбо охватило такое беспросветное отчаяние, что леди Филлмор едва сдерживала стон. Бескрайняя, седая Россия сводила с ума, лишала дара речи. Снегу было невпроворот, но станционные смотрители уверяли: дескать, оттого и санный путь легче. «Не приведи Бог, ежли б решились весной затеять гоньбу, − по уши грязь!»

Ближе к Охотску, за Алданом, мерзлое солнце стало похоже на луну и светило, ровно в тумане.

Аманда дивилась: лошадям знати пристегивали колокольцы, у них под рукой были стража и оружие. Только они могли позволить себе, окруженные челядью, слушать баюкающий перезвон бубенцов. «Шалят разбойнички, ой, шалят!»

Пэрисон, барон и вельможа, держался стойко и гнал лошадей, не жалея ни денег, ни сил. На станциях он на русский манер бил всех подряд по зубам − не за беспорядки, а так: чтоб уважение иметь.

Англичанки, привыкнув, только молчали: помнили, сколько горя хлебнули на первых порах. Ямщики, хоть убей, доброго слова не понимали. Барон щедро рассчитывался за свежих лошадей, совал серебро заледеневшим возницам на чай. Те лишь кривились в презрении к заезжему басурману: ни приподнятой шапки, ни унции пиетета. Зато струнились и с благодарностью кланялись в пояс, когда какой-нибудь подпоручик, спешивший на Святки в родное именьице, бил «по мордам-с», и краше, ежли сие с кровищей иль сломанным зубом.

Аманда с ужасом думала всякий раз о ночлеге, когда мохнатые от инея лошади подъезжали к очередной путевой пристани. Останавливаться приходилось в душных и грязных клетушках, где за иконами в переднем углу вольно шуршали неугомонные «прусаки». При тусклом огарке свечи, втридорога выторгованном у сонного хозяина, они всю ночь ловили на себе проворных блох или отбивались от полчищ засевших в матрасах вампиров.

«У меня всё тело в огне, − тихо скулила Линда, теряя рассудок, − я вся в укусах, как пятнистая форель!»

Ночной посуды здесь тоже не ведали, идти приходилось в холодные, темные сени, где шумно дышала скотина и вековало гремливое ведро.

− Тут, брат, те не Европы! − пересчитав монеты, тупо лыбился наутро хозяин аглицкому барону. − Азия-с. Извиняйте… Брезгуете до ветру ноги студить, извольте, ваше степенство, в карман, аль в сапог помочиться, запрету на это нетути… Опять же оказия-с: блохи от сей незадачи разводятся, аки мальки.

Дождавшись утра, наскоро бросив в желудок шут знает что, зажав носы, они бежали из этого смрада в жестокий холод, и снова дорога слепила снегом, и снова непереслушный скрип саней и отчаянье, до новой избы с наслеженным крыльцом, вонью и грязью, где сор на полу, плевки и пепел. От всего этого леди Филлмор становилось горше горького, хоть плачь… Луна изо дня в день провожала простывшее солнце и жалобно смотрела на путников с верхушек черных елей. «Она терпеливей всех нас», − думала Аманда и крупно дрожала в шубе и капоре, под дюжим медвежьим пологом прижавшись к служанке. Озноб входил в них толчками, до самых костей: «Нет, мне никогда не понять эту страну и не привыкнуть к этим проклятым морозам».

Пэрисон тоже сник, похоже, он уже не надеялся нагнать на тракте князя. Барон хмуро стоял у редких, глубоко ушедших в оттаявший снег кострищ, оставленных казаками Осоргина, и грубо ругался. На станциях он подолгу «оттаивал» у печи, уперев локти в колени, обхватив руками поникшую голову, как сидят тяжело и безнадежно больные. Щеки его заметно ввалились и бритву теперь видели редко. Тело ломила усталость, а хуже − опухло плечо; рана от пули убитого генерала Друбича вскрылась и принялась загнивать. Линда долго кипятила воду с прихваченным свекольным спиртом, делала перевязки. Пэрисон скрежетал зубами и царапал ногтями засаленную лавку − лечение было крайне необходимо, но много болезненнее, чем само ранение.

Фатум говорил свое слово. И вместе со стоном отчаяния в сердце барона, помимо ненависти, приходил страх.

Душу уткали мглистые предчувствия. Они не таяли даже во сне. Теперь он боялся всего: звенящих морозов, хватка которых не уступала волчьей; тоскливого воя, летящего с лысой темени сопок; русских мужиков, их дерзкого, гордого взгляда и языка − острющего, точно шило; страшился и тех, кого преследовал, и даже притихшую за спиной дочь лорда Филлмора.