Кровь на шпорах

Гергалов сомкнул пушистые ресницы. После той встречи на юте он почувствовал себя еще несчастнее. Но как бы там ни было, он всё же был горд, что снискал-таки силы противостоять природе и не пал в глазах благородной дамы. «Вчера я сдержал себя, сегодня − прошел вдоль пропасти, но что будет завтра?..» − он опять поглядел на Андрея Сергеевича, беседовавшего с Захаровым и Шульцем.

Сердце заныло: «Господи, сохрани от греха!» − Александр опрокинул фужер, точно умирал от жажды. Нет, не мог он предать друга. Краше было иссохнуть, сгореть от страсти, чем разделить ложе с избранницей своего капитана.

В красном углу кают-компании перед божницей дрожала лампадка; милая и тихая, уносящая в безмятежное детство, где дышут теплом крестьянские избы, вялятся под солнцем плетни, пылит по золотистой дороге пестрое стадо, слышны переливы пастушьего рожка, голосистая перекличка петухов да малиновый благовест колоколен… Александр Васильевич перекрестился, покойный свет лампадки баюкал душу и ласкал теплом, отвлекая от треволнений. Ему отчего-то даже вспомнились предавние запахи богомазной мастерской, что жила в их уезде у светлой Кубани; иконы: начатые, и с последним мазком, в позолоте и серебре, дышащие елеем и ладаном. На крыльце родового дома дремлют остромордые борзые, вывалив розовые языки, а на точеных перилах, свесив лапы, сыто жмурится кот Филимон, беличий хвост которого золотит ленивое солнце.

− Сашенька, mon cher, идите полдничать, − слышится голос маменьки, заглушаемый нежным шелестом тополей да колотьбой плотника Тришки.

Глава 15

Александр сморщил лоб, перевел взгляд: «шутники» выводили под локотки святого отца из каюты. Тот был пьян, не сказать, чтобы всмерть, но дюже.

− Хвала Господу Иисусу и пресвятым угодникам! −счастливо пел он, приплясывая ногами, и сеял восклицания:

− Добро у вас зелье, сыне! Чем это вы его разбавляете, что оно двери двоит? Прощайте за глагол, коли суров был с вами, но клянусь мощами Святого Сергия, ик, не вероломен…

Голоса еще не утихли, когда Гергалов вздрогнул от не-ожиданности: теплая рука Захарова шлепнула его по плечу.

− Хватит, Сашенька, вам хандрить… Уж мне-то доверься… влюблен? Ладно, ладно, молчу. Выпьешь? О, Бог ты мой, к тебе на кривой козе не подъедешь. Тс-с, не упрямствуй, Александрит, − Дмитрий Данилович потрепал его напряженную ладонь, сокрушенно покачал головой, потом царапнул просьбой:

− Спой, Васькович… хочешь, на колени встану?

Добряк Захаров заглянул в чайные очи Гергалова. Загорелое и красивое, как всегда, лицо друга было бледным и нервным. Большие глаза горели сухим блеском и невы-сказанной болью. Дмитрий Данилович расстроенно вздохнул, соединил ладони, прижав указательные пальцы к полным губам. Неподвижные глаза Александрита испугали его и навели на дурную мысль: «Бес ведает, что у него в голове… Знаю как облупленного, а боюсь. Хорони его Бог».

С минуту оба давились молчанием, прислушиваясь к скупой говори шкипера и капитана, прежде чем лысеющий Захаров нарушил напряженность хриплым смешком:

− Эх, Шурочка! Кто ты − Рак, говоришь, по гороскопу? Верно − рак ты и есть. Залез под корягу, выставил клешни, и хоть потоп! Соткан ты из огня и льда. То слезы выжимал романсом, а теперь с тобой и сам черт в молчанку играть не сядет. Правда, нет?

− Пожалуй.

− Ух ты, целое словцо родил! Как любезно, господин Гергалов, кланяюсь в пояс.

Александр чуть заметно приподнял уголки губ и принялся смахивать налипшие пылинки с рукава бархатного камзола, когда в кают-компанию шумно вернулись Мостовой и Каширин. Барыня-пушка подмигнул печальному Сашеньке, точно испрашивая: как тебе наш дивертисмент?

А Мостовой, чиркая возбужденным взглядом, заявил:

− Господа! Прошу вашей милости и внимания! Я все-таки не удержался, − он с гордостью шлепнул на стол перехваченную лентой пачку столичных газет, но тут же добавил:

− Это, так сказать, когда угодно будет душе… Я оставлю их здесь, господа, рекомендую другое − вот-с, − он извлек из-за малинового обшлага несколько писем и с загадочным видом потрещал ими, как колодой карт.

− Здесь, господа, уверяю… по секрету всему свету, преинтереснейшие известия. Вам ничего не говорит фамилия Лурье? Нет? Впрочем, неважно. Это мой друг, даром, что на четверть француз, но, успокою, из наших, дрался за родной Смоленск, ныне обласкан и любим Чарторыйским. Извольте любопытствовать? − Мостовой хмельно мазнул взглядом по притихшим офицерам и задержался на капитане.

− Ну отчего же, голубчик… Ежли есть интерес и сие не в зазор… − Преображенский пожал плечами, − смейте трудиться…

− Читайте, Гришенька, − Захаров степенно набивал трубку. − Pardon, mon ami, le souvenir d’un amant pour ses anciennes maоtresses?111

Мичман улыбнулся лукаво:

− Не только, Дмитрий Данилович, не только. Здесь и о том, и о сем, − у кого нынче егерь с тирольскими перьями и кучер с золотой спиной… Натурально интересно будет. Иначе и невозможно-с. Благодаря monsieur Лурье, я за миром слежу как датский микроскоп.