Кровь на шпорах

Андрей обхватил голову перстами: «Кто прав? Кто виноват? Ликовать иль печалиться победному маршу нашего оружия?» Он представил, как траурно шелестят на ветру пробитые картечью знамена отступающего Буонапарте. Как печально, быть может, в последний раз французское солнце играет на штыках его старой гвардии. Они уходят из родной Франции, оставляя поля и дубравы, города и дороги, взрытые и искалеченные лафетными колесами и подковами лошадей… Представил и другую картину: пропахшие порохом и славой русские полки, возвращающиеся в родное Отечество… Счастливые? Хмурые? Гордые? Пожалуй, но только не радостные: душно в России после Европы − свеча гаснет… Кто знает, быть может, России и не дано воочию лицезреть то, к чему из века в век стремятся ее лучшие помыслы и душевные силы: торжество свободы над цепями и шорами, победу добра над злом, правды над ложью и лицемерием…

Андрей покрутил в руках шпагу Гришеньки Мостового и пожал плечами, ощущая себя ничтожным в пучине встающих вопросов. «Обидно! Но что поделаешь… я, брат, слуга Отечеству и Государю, до остального чужд».

Глава 17

Капитан стянул сапоги, скинул кафтан, и как на эшафот, пошел к кровати. Душу его по-прежнему давило и угнетало дурное чувство, хотелось что-то выкрикнуть, от чего-то освободиться. И он знал от чего, но заставить себя не мог.

А за обшивкой корабля не ночь выдалась, а божественная соната. Прологом ее пылал долгий закат, до времени рдеющий спелым пурпуром, потом наливной сиренью с прожилью мохового агата. Тьма опустилась прозрачная, ломкая, и в ее звездной сутане хлопали паруса-крылья «Северного Орла».

«Неужели скоро земля? − Андрей закинул руки за голову, ему решительно не верилось. − Так всегда у моряков… прежде чем они ступают на берег…»

На память всплыл Тараканов113, его угрюмость в ответах, − не человек, а сущий вепрь. Преображенский в деталях припомнил их разговор и вторично подвел черту: с этим типом надо огляд держать строгий.

Тимофей Тараканов служил приказчиком у компанейского правителя новорусской земли, коллежского советника Баранова. Службу нес на компанейском бриге «Святой Сергий»114, где значился в звании суперкарга115 и состоял под начальством флотского штурмана господина Уварова116; был назначен с особыми поручениями от главного правителя колоний к берегам Нового Альбиона. Судно их отправилось из Ситки и, спустя две недели, подошло к мысу Жуан де Фука117, лежавшему в широте 48°22R. Там безветрие продержало их четверо суток; позже повеял легкий западный ветродуй, с которым они шли поблизости берегов к югу и, описывая их, клали на карту и вершили важные замечания. Именно там, неподалеку от острова Пагубный, коий англичане кличут на свой манер «Дистракшен»118, и случилась беда. «Святой Сергий» дрейфовал в трех милях от берега, брошенный лот показал: под килем пятнадцать сажень. Судно ждало рассвета, и он наступил, изукрашенный перьями злато-розовых облаков, с четким силуэтом разбойничьего брига по левому борту.

Андрей перевернулся на спину и точно услышал застуженный голос Тимофея: «Твою мать!.. Твою мать! Чтоб нам сгинуть! Никто из братушек на «Сергии» не рехнулся от жажды чесать кулаки с акулами Гелля. Его посудина объявилась внезапно из-за чертого тумана, будь он неладен, со стороны бухты Греш Карпор (Грейс Харбор). И прежде чем господин Уваров приказали сыграть «боевку», мачты нашего «Сергия» уже отполировали «гостинцы» мериканца. Знаешь, капитан, сдохнуть не за понюх табаку в трех шагах от берега − это ж хуже, чем помереть на родной бабе… С испугу да спросонья много загибло наших зазря… Вскоре паруса превратились в решето размером с портянки, руль на дрова, и к чертовой матери, а сдуру иль спьяну сделанный ниже «линейки»119 залп пустил нас на дно: на радость рыбам, на горе убивцам. Оглаживали-то они нас по-старинке «крылатыми херувимами», то бишь обрывками цепей, вместо картечи; оно и дешево и сердито, и страх нагоняет на матроса, ровно не ядра, а стая ведьм в ступах летят… Короче, когда они спустили гичку120, чтобы чо-то урвать с «Сергия», мы уже колели в воде: кто на чем, а бриг наш уходил мерить дно…

Висельники Гелля многих взяли в полон, раб в здешних местах крепкую копейку стоит, белый − вдвойне… Тех, кто зубы скалил, тут же на дно справляли… кровищи было − вода бурой казалась, акул насквозило на пиршество − страсть, как с ногами остался − сам дивлюсь… видать, Бог уготовил другую кончинушку… Благо взялась волна, она, лохматая, и схоронила от свинца… Бостонец ушел, а меня, сколь ни царапался, утащило вместе с грот-стеньгой121 и фока-реей122 в океан… Ежли б не вы, ваш-бродь, черт знат, догреб бы прикладом до берегу…»