Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Казалось бы, мне следовало обосноваться в Ленинграде, где у Наташи была своя комната. Но не так все это было просто. Не было перспектив для меня устроиться на работу в Ленинграде, к тому же я не считал переезд в Ленинград безопасным. Меня все же арестовали в Ленинграде, дело мое, как это было заведено вообше, «хранилось вечно» и были основания опасаться бдительного надзора со стороны ленинградских репрессивных органов, стяжавших по праву славу сверхбдительных и сверхоперативных. Перипетии нашей жизни, встречи наши и разлуки, наши переживания, наша трудовая деятельность, знакомства и встречи, круг наших интересов – все это запечатлено в сохранившихся и ныне публикуемых письмах этих лет. Что-то и не отразилось в них, о чем-то сказано мимоходом. Следует, по мере возможности, восполнить лакуны, опираясь на память и на сохранившиеся в домашнем архиве материалы.

Непростые были для нас эти годы, но богатые содержанием. Это были годы счастливых встреч. Новых, но закрепившихся и становившихся все более дорогими, старых и возобновившихся и также дорогих.

Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич – с ним я был знаком с 1934 года, а за время моего воркутинского сидения с ним сблизилась Наташа, пользовавшаяся его вниманием и помощью в связанных со мной делах328.

Надежда Авксентьевна Субботина и Михаил Семенович Перуцкий329 – чета художников, нищенски живших, не замечавших нищеты за страстной преданностью искусству. Михаил Семенович преподавал в каком-то художественном училище, на его скромную зарплату жили они оба. Каждый день отправлялись в Подмосковье или бродили по каким-то уголкам Москвы, на этюды. Жили в мире импрессионистической живописи и в ее духе работали сами. Надежда Авксентьевна нигде не служила. Эта чета проживала в доме на Большой Полянке № 36, а в том же доме жила Наташина двоюродная сестра. Наташа останавливалась у нее всякий раз, когда бывала в Москве. Соседство с художниками вскоре перешло в дружбу Наташи с ними. Дружбу взаимную. Комната, точнее, комнатка, двоюродной сестры Наташи стала и первым моим кровом в Москве. Не единственным.

В те годы, о которых пишу, я представлял собой классический образец бомжа, как теперь принято говорить. Нередко ночевал у художников. Перефразируя классика, мог бы обратиться к их дивану, служившему мне ложем: «Многоуважаемый диван, с твоими впадинами и торчащими наружу пружинами ты был моим верным приютом». Когда укладывался спать, Надежда Авксентьевна за неимением лишнего одеяла трогательно укрывала меня стареньким пальто. Нужда не омрачала жизни, ее словно и не было. Михаил Семенович, склонный к юмору, любил обращаться к одесскому жаргону: «Закипите мне чайник», – обращался к жене. У этой четы по вечерам не переводились гости: художники, такие же нищие, как и хозяева, не поступавшиеся своим импрессионистическим первородством ни за какую похлебку. Они являлись: мужчины – в широкополых шляпах, в блузах, цвет которых трудно было определить из‐за многочисленных стирок, шеи их были повязаны пышными крепдешиновыми бантами сомнительной чистоты. Одежды художниц, неброские, но оригинальные, описать не берусь. Многим из них сослужили добрую службу унаследованные от бабушек гардеробы. Встречи сопровождались показом картин, их оживленно обсуждали. Темой разговоров, неизменно переходивших в споры, являлось искусство – живопись, скульптура, поэзия. Это были простодушные, нравственно чистые люди, даже укоры по адресу художников, преуспевших на ниве соцреализма, отличались беззлобием. В жизнеотношении этих людей сказывалось что-то детское. Мы с Наташей чувствовали себя полноправными членами этой большой семьи – оазиса дружелюбия и духовной свободы.

Чрезвычайным событием в моей и Наташиной жизни стала встреча с профессором – историком русской литературы Николаем Павловичем Сидоровым, относящаяся к середине 1946 года. Встречи могло и не быть, она произошла случайно – тем более мы оценили ее как дар судьбы. Я ничего не знал о Николае Павловиче. Я пришел в его дом, чтобы навестить Владимира Николаевича Сидорова, моего коллегу по преподавательской деятельности в Красноярском педагогическом институте в 1942–1945 годах – известного филолога. Владимира Николаевича не застал, меня пригласили подождать его. Я было вынул из портфеля какую-то книгу, как на пороге показался Николай Павлович: «Здравствуйте, вы к Володе, он скоро придет, зайдемте пока ко мне, побеседуем, и время пройдет скорее».