Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Разделившие с ней горькую участь, не только Руфь Иосифовна, но и Елизавета Яковлевна Драбкина343 (совсем немного был с ней знаком) считали ее человеком замкнутым. С этим как моментом истины можно и согласиться – мало к кому жизнь была так беспощадна, как к ней. Но момент – это момент, не больше. В испытаниях стужей, недоеданием, изматываниям физическим трудом она спорила со своей неприспособленностью и, по свидетельствам соузниц, была верным товарищем. Скажу об ее великодушии. Казнимая режимом, режим не казнила, словно все происшедшее не с ней произошло или же его и вовсе не было. Жила своим временем в его перепадах, заботах, тревогах, но все, что одушевляло прошлое, что в нем животворило, принимала как свое. В ушедших поколениях находила живых людей и радовалась встречам с ними, например с декабристами.

И было легко среди простых людей, едва ли не легче, чем среди интеллектуалов. Легче там, где больше естественности, побуждавшей ее к открытости и общительности. Отзывчивая на простоту, она сполна вся как ни есть открывалась «неслыханной простоте», разрешалась в созвучии с ней. Я обращаюсь, как видите, за помощью к стихам Пастернака. К тем, в которых «неслыханная простота» отождествлена с «естественностью» в ее пределе. Пастернак знал, что пишет о духовных ценностях широкому кругу людей труднодоступных. Он и в собственном творческом опыте шел не прямым путем от простоты к «неслыханной простоте», а кружным путем, отправляясь от «сложного». О «неслыханной простоте» писал так:

Но мы пощажены не будем,
Когда ее не утаим.
Она всего нужнее людям,
Но сложное понятней им.

(«Волны»)

В общении с Ариадной Сергеевной мы находились еще внутри этого парадокса, что дистанцировало от нее. Надо еще сказать, что «неслыханная простота» имела свой особенный язык, в свою очередь, дистанцировавший. В единицах этого языка – предложениях, несущих информацию, сообщение укорочено расстоянием между начальной и конечной точками. Укорочена цепь умозаключений, ведущих от начальной к конечной точкам смыслового содержания информации. Это непосредственно-интуитивное («неслыханная простота») постижение истины в глубине ее смысла. Здесь в основе дар художественного видения и ясновидения, преумноженный в страдальческо-сладостных муках творческого процесса. Эти особенности языка роднили (не говорю больше – меньше, чаще – реже, ближе – дальше) Ариадну Сергеевну со Шкловским и Пастернаком – ограничиваюсь примерами, мне известными. Наше знакомство с Ариадной Сергеевной не переросло во что-то большее. Соизмеримости не хватило. И это все, что хотелось бы оказать о ней? Нет, не все. Воспроизведу некогда слышанный или читанный рассказ об японском садовнике, чей вересковый сад – знаменитый на всю страну красотой – решил посетить император. Прибыв, он обнаружил, что все ветви вереска, кроме одной, срезаны. Зачем? Чтобы лучше почувствовать прелесть единственной ветви!.. Теперь все.

Размышляя о нашем времени, я писал, что режим цинично эксплуатировал одно из человечнейших свойств души – доверчивость. Сам бездушный, режим показал себя опытным психологом. «Главный инженер человеческих душ», он столь же цинично эксплуатировал еще одно из человечнейших свойств души – надежду. Он манил светлым будущим. Теперь светлое будущее употребляют неизменно в кавычках, противопоставляя ему светлое прошлое – возвращение к «корням». Многое зная, еще о большем догадываясь, мы все же не подозревали, до какой ступени падения дошли – до какой глубины кризиса. И сколько мрачных страниц еще предстоит прочитать. Велика боль и праведен гнев. Не замутить бы их, действуя по школьной прописи: «угол падения равен углу отражения», подразделяя на «наших» и «не наших», стравливая людей. В мыслительных конструкциях такого рода мертвый по-прежнему хватает живых. Нельзя отказать в искренности, чистоте помыслов тем, кто в поисках выхода призывает вернуться к корням. Нельзя и следовать их призыву. Превращение ретроспективы в перспективу столь же обречено, безнадежно, как поиски «философского камня». Это род социальной алхимии. Хотели бы мы этого или нет, но наше настоящее остается звеном, связующим прошлое и будущее. По нему как по линии сечения рубить нельзя. Это было бы сродни мясницким приемам Сталина. Корни и завязи даны в настоящем.

Десятилетия идеологической муштровки так и не выстроили людей в ровную одноликую шеренгу. Усилия выкроить всех на одно лицо, прибегая к таким ножницам, как репрессии, не безуспешные, конечной цели не могли достичь и не достигли. Не могли достичь хотя бы по одному тому, что без людей с «лица необщим выраженьем» сам режим не мог поддерживать своего существования. Правда, для них он изобрел шарашки. Шарашки бывали разные, многообразные, часто без спецрежима и видимой наружной охраны. Режим сеял смерть и страх. Губил и калечил физически и духовно, но научал повиновению нравственному началу и разуму, а не режиму. Немногих, но научал.