Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Следя за ходом и исходом чехословацкой трагедии, мы понимали, что она и наша трагедия. Неотступно звучали слова из эпиграфа к роману Хемингуэя: «А потому не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе». Наташе присущ был сильный общественный темперамент, имевший глубокую нравственную основу. Так на всем протяжении ее сознательной жизни.

Границы жизни Наташи и моей совпали с границами исторического периода жизни нашей страны. Мне остается совсем уже малый отрезок жизни, чтобы поразмышлять о прожитом времени. Поразмышлять – рассудить, памятуя Евангельское: «Кто совопросник века сего?» Мне очень не хватает Наташи как собеседника, заинтересованного, критичного, проникновенно мыслящего. Продолжу нить размышлений, прерванную к месту и вовремя, чтобы сообщить о ничуть не меньшей, чем моя, заинтересованности Наташи событиями общественной жизни, ее проблемами.

Культурно-исторический процесс как процесс духовного отбора остается в центре внимания. К этому побуждают имеющие прямое отношение к этой проблеме современные острые и страстные споры о «соборности», как бы завещанные минувшим столетием и сулящие выход из порочного круга века нынешнего. Соборность соборности рознь. О соборности тосковал Достоевский, о недостаче соборности в век, который он определил как «период человеческого уединения». Об этом в «Житии иеромонаха старца Зосимы» – фрагменте романа «Братья Карамазовы». Итак, «период человеческого уединения», но какого «уединения»? «А такого, какое теперь везде царствует и особенно в нашем веке, но не заключился еще весь и не пришел еще срок ему. Ибо всякий-то теперь стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство, ибо вместо полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение. Ибо все-то в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от другого отдаляется, прячется и, что имеет, прячет и кончает тем, что сам от людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает. Копит уединенно богатство и думает: сколь силен я теперь и сколь обеспечен, а и не знает безумный, что чем более копит, тем более погружается в самоубийственное бессилие. Ибо привык надеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил свою душу не верить в людскую помощь и в человечество…» Роман окончен в 1880 году. Три года спустя написаны «Мелочи путевых воспоминаний» Глеба Успенского. Приведу отрывок: «…Все сплошное – и сплошная природа, сплошной обыватель, и сплошная нравственность, сплошная правда, сплошная поэзия, словом, однородное стомиллионное племя, живущее какой-то сплошной жизнью, какой-то коллективной мыслью и только в сплошном виде доступное пониманию. Отделить из этой миллионной массы единицу, положим, хоть нашего деревенского старосту Семена Никитина и попробовать понять его – дело невозможное». Как согласовать эти почти единовременные и друг другу противостоящие характеристики? Думаю, что обе характеристики уязвимы. И та, и другая – «сплошные», доводящие до крайности свои отправные начала. Успенский, персонифицировавший в деревенском старосте Семене Никитине «сплошные» нравственность, правду, поэзию, мысль, все же нашел, кого ему противопоставить, и весьма знаменательно, в какой среде нашел он пример для противопоставления. Последуем за Успенским: «Мне легче, понятнее жить на свете, живя и разговаривая не с Семеном Никитиным, который необыкновенно умен готовым умом, а своим плохо понимает, „потому мы не учены“, а вот этим же мужиком, обладающим точьвточь такой же, как у Семена Никитина, бородой и т. д., который на мой вопрос: – Он из молокан перешел в баптисты? – не отвечает обычной в устах Семена Никитина фразой – „Вам видней в книжках“ или „Кабы мы учены были“ и т. д., а совершенно ясно и определенно следующее: „А вот отчего, друг ты мой: не могу я Христа по-молокански понимать. Молокане, сам знаешь, считают его как человека: по плоти, мол, родился; а я этого не могу понять. Голова-то моя понять не согласна, как эта-то доброта да от человека! Нет в человеках этого, что в Христе… Вот отчего!..“»

И обобщая свои впечатления от общения с крестьянами, принадлежавшими одному из течений духовного христианства: «Я постоянно и беспрерывно чувствовал себя с ними легко; я постоянно был в обществе людей, жаждущих сознательной жизни, стремящихся дать смысл своему существованию на земле… Мы могли вести беседу, хотя и не всегда блестящую, об общих вопросах – добро, зло, правда – и беседу на понятном для нас обоих языке»345.