Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Ныне популярно выражение «выжать из себя раба». Это и оправданно, и актуально. Но какого раба? Раба страха? Догм? Бездушных порядков? Все так, но остается вопрос, подлежащий ответу: не осознав своего рабства, нельзя выжать из себя раба. Освободиться от порабощенности внешними обстоятельствами еще не значит стать свободным, не значит осознать своего рабства до конца. Пребывать в рабстве у самого себя – ситуация всеобщая и только ограниченно преодолимая. В нравственном отношении эта ситуация «рабства греху», как это дано в христианстве. Это путь совершенствования, ориентированный на абсолют, возводящий к нему через конечные определения, всеконечности не достигающий, что во благо – абсолют, если угодно, божественен, сочеловечен, но не человечен. Путь восхождения к абсолюту для человека и необходим, и достаточен. Что не менее важно, он доступен сознанию и его контролю. На путях преодоления рабства самому себе встречаются преграды и посложнее. Не все силы, действующие в сознании, поддаются осознанию. Осознание есть развивающееся сознание. На путях развития сознания складываются стереотипы – устойчивые системы мышления и поведения, действующие в автоматическом режиме. Они не суть продукты знания, добытые личным опытом индивида, а транслируемые из рода в род продукты коллективного сознания. Продуктивные для времени, которое и является их временем, они за его порогом могут действовать деструктивно, в лучшем случае пробуксовывают. Будучи стереотипами, они требуют творческого усилия, чтобы быть предъявленными сознанию, критическому переосмыслению. Вышеизложенное может служить хотя бы частичным ответом на вопрос, поставленный Б. Л. Пастернаком: «Меня с детства удивляла эта страсть большинства быть в каком-нибудь отношении типическими, обязательно представлять какой-нибудь разряд или категорию, а не быть собою. Откуда это, такое сильное в наше время поклонение типичности?». Это из письма Пастернака Шаламову в 1954 году. Вопрос Пастернака вводит мои размышления в наши времена. А что значит быть порабощенным типическим, следует из слов Пастернака: «Как не понимают, что типичность – это утрата души и лица, гибель судьбы и имени». Емче и четче не скажешь.

Заряженная творческой энергией мысль, ценная сама по себе, что первостепенно, обладает и свойством как бы своего продолжения в раздумьях о ней, «освежая памятное», как писал мне Пастернак 12 мая 1956 года.

Поздним летом 1946 года Наташа и я отдыхали в подмосковном санатории Академии наук «Болшево». Мы познакомились там с математиком академиком Николаем Николаевичем Лузиным. Знали, что он крупный ученый, основоположник одной из советских математических школ, и держались на почтительном расстоянии от него, вместе с тем заинтересованно, как с «достопримечательностью» в окружавшем нас обществе отдыхающих. Лет ему было в то время под 60, может быть, и несколькими годами больше, и нам, тридцатилетним, он на первый взгляд представлялся старым. На первый взгляд. Он был подвижный, оживленно беседовал со знакомыми, легко и быстро поднимался по лестнице. Не прочь был чуть игриво пошутить с молодыми сестрами, обслуживавшими санаторий. Достопримечательны были его вежливая предупредительность, обходительность, то, что прежде называли галантностью, постепенно сходившей на нет уже в нашем с Наташей поколении. Вот со второго этажа спускается молодая горничная с пустым подносом, а Николай Николаевич, встретив ее на лестнице, прижимается как можно ближе к стенке, чтобы ее пропустить. Кто-то нас с ним познакомил, и в разговоре я не удержался погордиться тем, что прихожусь родственником (во втором поколении) Герману Минковскому, математику, создавшему так называемый пространственно-временной мир, за которым утвердилось именование «пространство Минковского» (в некоторых письмах из норильских лагерей я пользуюсь именем Минковского как своим псевдонимом). Никаких математических склонностей от своего знаменитого предка я не унаследовал, а поскольку разговоры были непринужденными, то пошутил, что, имея самые смутные представления о мире четырехмерном, хорошо постиг мир одиночно-камерный в Большом доме на Литейном в 1936 году.