Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Речь шла о судьбах двухтысячелетней культуры. Рассудить эти судьбы значило выдвинуть культурную задачу, устремленную из настоящего в грядущее, задачу, соизмеримую по масштабам и значению христианству как духовно созидательной силе исторического прошлого. Таким образом, выдвигалась и новая историческая ответственность интеллигенции как непосредственно призванной осуществить коренную переоценку духовно-культурных ценностей. Сознанием этой ответственности интеллигенция обязана была русскому революционному процессу (имею в виду три русских революции начала века), независимо от отношения к нему. Но при всей разноголосице мнений, суждений, оценок революции, даже самых полярных, было и нечто общеприсущее им: это понимание революции как проявления исторической логики развития. Даже анафематствовавший революцию Евгений Трубецкой в упоминавшейся книге «Смысл жизни» (книге, богатой мыслями) писал: «Не от несчастной внешней случайности пошатнулся мирской порядок в России: он рухнул силою внутренней необходимости. Русская государственность стала добычею пламени, которое разгорелось в ее же собственных недрах. Не случайно наша действительность стала похожею на ад: ад в ней уже давно таился, но только теперь он явно выступил наружу». Он не идеализировал веками господствующую церковь: «Прежде всего, благодаря революции, церковь освободилась от мирского плена. Рухнуло ее внешнее благополучие, которое раньше доставалось ей тяжкою ценою порабощения мирской власти».

Так больше жить нельзя, нельзя жить подъяремными государству и церкви, во зле лежавшими – в этом были солидарны все деятели русского философского возрождения в том числе религиозные мыслители. Отсюда максимализм осуждения, пафос отрицания, доходивший до самоотрицания интеллигенции как повинной в греховности «старого мира». Андрей Белый, готовый к духовному самосожжению (напомню еще раз: «И ты, огневая стихия, Безумствуй, сжигая меня») как благодарственной жертве, не был исключением. К исторической ответственности интеллигенции взывал Блок в своей программной «Интеллигенция и революция»: «Мы – звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? – Если этого не чувствуют все, то это должны чувствовать „лучшие“».

И не только философское углубление в смысл происходивших событий, но, как и у Блока, обостренное сознание и чувство исторической ответственности интеллигенции настоятельно вели Шпета, а он, бесспорно, из «лучших», к самостоятельной постановке проблемы «интеллигенция и революция» и определили «искупительный» ключ в опыте ее решения. Разве не о той же, что у Белого, «огневой стихии» читаем у Шпета: «Исторически-действительным и действительно-историческим останется лишь то, что не расплавится в пламени революции, очистительном пламени» («Эстетические фрагменты»). Опыт теоретической трактовки проблемы «интеллигенция и революция», развернутый Шпетом в предисловии к «Очерку развития русской философии», созвучен программной статье Блока. Отличен от нее как философский, концептуализирующий, разноаспектный; в свою очередь, весь в отсветах «огневой стихии».

О подразделении Шпетом интеллигенции на принявшую революцию и отвергнувшую ее я уже писал. Каковы судьбы той части интеллигенции, которая пошла вместе с революцией, в нее «поплатилась», пользуясь словами Шпета? С ней происходит метаморфоза. Она перестает быть интеллигенцией и превращается – так пишет Шпет —в «акцию» и в «агента». Что в данном случае имел в виду Шпет, остается мне не вполне понятным. Обезличение интеллигенции, ее деперсонализацию? Не предназначен ли для нее некий революционный пургаторий? Или суждено ей вообще, без остатка, «расплавиться в пламени революции, очистительном пламени»? До чего же зыбка была у интеллектуалов, принявших революцию, линия между исторической ответственностью и исторической греховностью и виновностью интеллигенции! Для одних интеллектуалов переживаемые дни были «окаянными», для других – покаянными. Итак, следуя Шпету в неоднократно цитировавшемся предисловии к его «Очерку развития русской философии»: «Как революция сама по себе есть антитезис, преддверие синтеза, так закат, о котором я говорю, есть завет нового восхода… Нет в реальности прежней интеллигенции нашей, но становится (Шпет выделяет „становится“ курсивом) теперь новая, нет старой России, но возникает новая! Отдельные представители старой интеллигенции могут, переродившись, войти в новую, но не они определят ее реальность, они должны будут только принять последнюю. Преждевременно говорить о том, какова будет идеология новой интеллигенции, существенно, что она не будет прежнею, существенно, что она будет принципиально новою. Иначе – не было бы ничего более неудачного, чем наша революция». Сбылось, увы, последнее, о чем будет сказано в своем месте. Никому из интеллигенции, расписавшейся в своей исторической греховности и виновности, не приходило на ум, что этим признанием она сама вручает революционным властям печально известные в истории Франции <…>358 – ордер на изгнание или заточение без следствия и суда.