Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Между речью Шпета, произнесенной в январе 1914 года, и его предисловием к «Очерку развития русской философии» пролегли Первая мировая война, Февральская и Октябрьская революции. События эти не оборвали преемственных связей в философском развитии Шпета. Он узнал в революции торжество «новых сил» и «новой жизни», «великую эпоху», которой он уже принадлежал в предреволюционные годы, признал в революции «тот же дух истории, который ведет за собой и все современное культурное человечество». Шпет однозначно высказывался о революции как историческом событии, объективно-закономерном. Он пополнил это понимании революции указанием на действовавшую в ней целеполагающую силу – интеллигенцию. Шпет различал в революции «ее политическую и социальную стороны», но его основной интерес вызывало духовное начало, осуществлявшееся в революции. Потому и оставлял он именно за интеллигенцией «осуществление замысла», того, что выносила, лелеяла, была сама на нем воспитана наша интеллигенция XIX века. Когда в январе 1914 года Шпет размышлял о «новой жизни», «новой эпохе», он вдохновлялся их поэзией. Теперь революция предстала в своей нагой прозе, суровой и жестокой, особенно болезненно переживавшейся в ее социальной и политической сферах. Очевидно было, что осуществляется революция «не во всем так, как, может быть, и хотелось» интеллигенции. Это разочаровывало. «Оттого, – констатировал Шпет, – отход и отказ значительной части интеллигенции от революции», чему Шпет был свидетелем прямым и неравнодушным— неравнодушным, насколько дано судить о нем как о человеке по его произведениям, написанным в эмоциональном ключе даже тогда, когда речь идет о предметах весьма отвлеченных. Шпет находился перед идейным и нравственным выбором, незамедлительным и, как жизнь, неотвратимым: стояла осень 1922 года – осень изгнания. В проскрипционном списке значился и Шпет. Ему удалось отстоять право остаться на родине. С многими изгнанниками его связывало личное знакомство, отчасти, но только отчасти, близость философских поисков. Выбор что приговор. Судьбоносный. Безоговорочный. Значит ли это, что безболезненный? Едва ли. Категоричность и жесткость суждений об интеллигенции в предисловии к «Очерку развития русской философии» – не выдают ли они резкостью своей душевной взволнованности автора, уверенного, однако, в собственной правоте? Да, не так осуществляется революция, как думалось, мечталось, хотелось интеллигенции. «Но, – спрашивает Шпет, – что же это означает: недействительность революции или недействительность интеллигентского идеала и, следовательно, самой интеллигенции, насколько она жила этим идеалом? Я склонен думать последнее. Оттого отход и отказ значительной части интеллигенции от революции есть закат и гибель этой интеллигенции». Я сперва помыслил: жестокое напутствие изгнанникам, но дурно помыслил. Выбор, сделанный Шпетом, продиктован был верностью своим убеждениям. Кому, как не ему, философу, надлежало следовать принципу: <…>357

Этому и последовал.