Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Позиции интеллигенции, как принявшей Октябрьскую революцию, так и оппозиционной ей, отличались разнообразием. Меня заинтересовала позиция Густава Шпета, о книге которого уже начиналась речь. Он из числа принявших революцию и разъяснивших свою духовную и социальную позицию. Он и жертва революции, погубленный ею (как и Флоренский, Тареев и другие). В предисловии Е. Б. Пастернака к новому изданию сочинений Шпета сказано, что, арестованный 27 октября 1937 года, он был приговорен «тройкой» НКВД к десяти годам лишения свободы без права переписки. В справке о реабилитации Шпета значится, что он был осужден Томским областным судом 9 ноября 1937 года, то есть через 12 дней после ареста. Что означает быть приговоренным «без права переписки», мы теперь знаем.

Сопоставил даты: 25 ноября 1937 года «тройкой» НВД был приговорен к высшей мере наказания Павел Александрович Флоренский и расстрелян 8 декабря 1937 года. Близость, почти совпадение роковых дат для судеб Густава Густавовича Шпета и Павла Александровича Флоренского – не свидетельствует ли это о спущенной верхами общей расстрельной директивы для целой категории заключенных?

К книге Шпета, сверх сказанного выше, меня возвращает память об одной беседе с Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем. Она связана была с его письмом ко мне, содержавшем рассказ об эпизоде с Иваном Александровичем Ильиным. Письмо это содержится в моем персональном фонде (№ 648) в отделе рукописей Библиотеки имени Ленина. Бонч-Бруевич в бытность управляющего делами Совета Народных Комиссаров обратился к Ленину с сообщением об аресте органами ЧК профессора Ильина. Ленин тут же позвонил Дзержинскому и вскоре получил информацию о причине ареста. Оказывается, Ильин выражал открытое недовольство по поводу лишения его продовольственной карточки и талона на получение дров. Ленин распорядился немедленно доставить дрова на квартиру Ильина, снабдить его продовольственной карточкой и, шутя, добавил: «А за то, что он публично бранил советскую власть, написать третий том о философии Гегеля в приложение к двум томам, ранее написанным, но уже с материалистической точки зрения». Вскоре дела приняли, как хорошо известно, совсем нешуточный оборот. По словам Бонч-Бруевича, Ленин внимательно следил за выходившей философской литературой, особенно обращая внимание на труды тех философов, которые сочувствовали революции. Среди трех-четырех имен, названных Бонч-Бруевичем, мелькнула фамилия Шпета. В самом деле, в библиотеке Ленина находились труды Шпета «Очерк развития русской философии» и два выпуска «Эстетических фрагментов» – все в издании «Колос».

Эти книги, раздобытые свыше 30 лет назад в букинистических лавках, находятся в моей домашней библиотеке. В то время я работал над изучением русской общественной мысли в период XIV–XVI веков и лишь скользнул взглядом по предисловию Шпета к его историко-философскому очерку. Я мало чему поучился у Шпета.

Для него, как и для подавляющего большинства его предшественников и современников, интересовавшихся развитием философской мысли в России, все допетровское время было временем, когда «прозябала философия в потемках русского невегласия». Настораживала категоричность суждений Шпета, хотя и не вовсе ошибочных. Например: «Россия вошла в семью европейскую. Но вошла как сирота. Константинополь был ей крестным отцом, родного не было. В хвастливом наименования себя третьим Римом она подчеркивала свое безотечество, но не сознавала его. Она стала христианскою, но без античной традиции и без исторического культуропреемства». Сказывалась предвзятость научной традиции, поспешность – книга была написана в течение трех-четырех месяцев, а главное – незнакомство с рукописным наследием Древней Руси. На деле все было сложнее. Имело место «невегласие», безгласие, совсем не свидетельствовавшие о бездумии, наконец, открытое проявление теоретизирующей мысли, постепенно мужавшей в острой идейной борьбе. Николай Павлович Сидоров, знавший Шпета и предоставивший в его пользование свою библиотеку, писал мне в конце 1947 года: «Самое главное – в вашем замысле – показать, что у русских людей всегда была голова на плечах и не только для вопросов практических… Давно пора прояснить „непроницаему мглу“ и показать „любопытательных“ русских людей в горячее время государствообразования XV–XVI веков». В какой-то степени мне удалось осуществить свой замысел и показать «любопытательных» русских людей в XV–XVI веках, а также и пределы их «любопытательства» – моя книга «Реформационные движения в России XIV – первой половины XVI веков» (1960). Свой очерк Шпет доводит приблизительно до середины XIX века. Многое в нем (факты, проблемы, суждения, наблюдения) остаются и до сих пор открытым фондом для последующих теоретических разработок.