Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

У меня все это началось в тот вечер, когда меня, семилетнего, отец поднял с постели, поставил на подоконник: по Суворовскому проспекту, ведущему к Смольному, а мы жили на Суворовском проспекте, двигалось запрудившее весь проспект шествие. Несли полотнища, на которых было что-то написано, но из‐за темноты прочесть ничего не удавалось. (Читать я уже умел.) Высоко вздымали горящие факелы – это неотразимо запечатлелось. Что это? – спросил у отца. Ответил: революция. В тот же вечер раздался резкий звонок в квартиру. Вбежал какой-то молодой человек, почему-то мне запомнилось, что студент, и попросил дать ему кусок красной материи. Не было такой материи, но тетя, сестра моего отца, у которой я воспитывался, догадалась найти где-то подушку в красной наволочке. Подушка была вспорота, молодой человек горячо поблагодарил и тут же убежал с кумачовым полотнищем. Для меня все начиналось. Так и продолжалось. Лет с девяти осмысленно. Главное, что понял и как главное и принял: революция – это мировая революция, и она ведет к братству всех людей на земле. Всякий раз перед тем, как отправиться в школу, я устремлялся к близлежащему газетному киоску, чтобы, купив газету, узнать о воспламенившей мир революции. Отец был человеком верующим и не разделял моего революционного восторга. Тем временем я готовился вступить в пионеры. Это было мечтой. Году в 23‐м я устроил в своей комнате «уголок Ленина». Вокруг большого портрета Ленина я разместил десятка два фотографий, запечатлевших его в разные годы жизни, начиная с фотографии курчавого мальчика, затем в разные революционные годы, наконец, выступавшего с трибуны уже в годы Революции. В доме нашем часто бывала, ее звали швейцаром, маленькая женщина по имени Шура. Она была одинока и растила очень больного ребенка. Помогала моей семье в каких-то домашних делах. Шура была удивительно незлобива, никогда не жаловалась на нужду, на тяготы жизни. Когда убирала мою комнату (она все еще называлась «детской»), на минуту-другую останавливалась возле «уголка Ленина». Осеняла себя крестом и, обращаясь ко мне, тихо произносила несколько раз одни и те же слова, мне непонятные. Я еще застал ее в той же должности швейцара, когда в 1941 году вернулся из лагерей. Она жила все в том же цокольном помещении, ребенка похоронила. Меня встретила со слезами радости, обняла. Представился какой-то случай, когда уместно было спросить Шуру об этих непонятных словах. Она ответила: Дети! Храните себя от идолов – и пояснила: Апостола Иоанна слова, страдалец ты мой, и заплакала. Вот и опять уклонился в сторону. Неуверенная поступь старости. Анонимный греческий автор, живший в середине I века н. э., размышлял о творениях Гомера: «…речь идет о старости, пусть даже о старости самого Гомера… Самый великий поэт на закате своих дней с легкостью отдается многословной болтливости…».

Итак, книга Шпета. Под предисловием: «Город Москва, 1922 год, 17 августа». Злополучная осень 1922 года, когда из страны изгнаны были многие талантливейшие деятели общественной мысли, философии, культуры – Бердяев, Булгаков, Вышеславцев, Ильин, Карсавин, Лосский, Сорокин, Степун, Франк и многие другие. Иные сами предпочли эмиграцию, например, Зеньковский, Федотов, Шестов. Среди оставшихся, но по самым исходным, повторяю, самым исходным началам философствования, Шпет, Флоренский, Андрей Белый, Радлов, Тареев, Лосев. Вереница имен, в которой каждым именем помечен самостоятельный духовный мир, концептуально ограниченный, системный, со своей иерархией регулятивных начал, словом, философский – самодовлеющий мир и вместе с тем не замкнутый, а с векторами, направляющими к непознанным глубинам истины. Все вместе они составляют своего рода энциклопедию философии духа с единством основания, трудноопределимым, но, по преимуществу, аксиологически заостренным, ценностно-полагающим, возводящим от юдоли сущего к горнему миру должного. В круге названных выше мыслителей шла деятельная, оригинальная и плодотворная разработка онтологических и гносеологических проблем. <…> Если угодно, служение дольнему [рассматривалось ими] как сверхзадача, по-разному понимаемая и толкуемая. Отсюда и внимание к происходящим социальным и политическим событиям, живой и чуткий отклик на них с целью вызволить порабощенный дух каждого индивида, как и общество в целом.

Отсюда и близость теорий к практике, и вполне закономерно появление труда русского религиозного мыслителя Сергея Николаевича Булгакова как «Философия хозяйства» (он не одинок, хозяйственные проблемы не были чужды, например, Максиму Матвеевичу Танееву, судя по его труду «Основы христианства»). Предлагаемые характеристики упрошены и схематичны, но достаточны дли контекста моих размышлений, в предмете которых исторический период, открывшийся Октябрьской революцией.