Кровавый разлив

— Асвадуровъ, хотите первымъ? — спросилъ Пасхаловъ.

На койку слъ высокаго роста человкъ, очень худой, очень черный, повидимому армянинъ. Вся голова его была обмотана блыми бинтами и ватой и казалась странно-огромной. Онъ вроятно испытывалъ острую боль, — а можетъ быть только боялся, что боль придетъ, — и глаза его смотрли мрачно, а зубы были крпко стиснуты…

— Который младенецъ, которому три дня отъ роду, куколка, и тотъ болетъ… Почему такъ?.. — говорилъ въ дверяхъ старикъ Спиридонычъ, наполняя кабинетъ густымъ смрадомъ падали.

— Потому какъ болзнь не разбираетъ, — поспшно объяснилъ Стрункинъ:- и до стараго она, и до малаго, и туды, и суды, скрозь ищетъ, скрозь пролазитъ…

— Бодре, Асвадуровъ, — мягко, успокоительно говорилъ Федоръ Павловичъ, осторожно разматывая бинты на голов больного. — Не волнуйтесь такъ. Сегодня и промывать не стану, не будетъ больно… А вотъ и Тихонъ пришелъ, — съ дружелюбной улыбкой добавилъ онъ:- поможетъ мн… Сегодня вамъ совсмъ не будетъ больно…

Въ кабинетъ, проталкиваясь между больными, вошелъ Кочетковъ. У него было широкое, скуластое, розовое лицо, синіе глаза и очень густые блокурые волосы. Проборъ надъ лвымъ ухомъ разбивалъ ихъ блдно-золотистую массу на дв неровныя части: одна, меньшая, падала прямо книзу, прикрывая ухо до половины, другая шла наискось, черезъ лобъ, къ краю темной, бойко очерченной брови. Голова мальчика откннута была назадъ, и подъ широкимъ, сильнымъ подбородкомъ ласково блла такая же сильная, еще свободная отъ кадыка, нсколько женственная шея.

— Здравствуй, Тихонъ, — привтствовалъ его Пасхаловъ. И точно лучъ прошелъ по лицу доктора. — Какъ дла?

— Дла ничего, слава Богу, — мило улыбаясь, отвчалъ мальчикъ.

— Тишкины дла отличныя, — отозвался кто-то изъ больныхъ.

Голосъ былъ веселый, дружелюбный, чувствовалось, что говорившій радъ за „Тишку“ и радъ заявить объ этомъ во всеуслышаніе.

— Будемъ длать перевязки?

— А какъ же?.. Будемъ…

Федоръ Павловичъ любилъ пользоваться помощью Кочеткова. Направляя на рану струю сулемы, или бинтуя изъязвленную опухоль, Тихонъ выказывалъ такую изящную ловкость, столько нжной осторожности и любовнаго старанія, что даже фельдшеръ Небесный, весьма почтительно относившійся къ собственнымъ качествамъ и къ своему умнью, охотно отдавалъ пальму первенства молодому сопернику, и не разъ мысленно говорилъ себ, что хорошо бы его сфотографировать, — „сейчасъ, вотъ, какъ онъ Степанчуку нарывъ прижигаетъ“… Тихонъ, нагнувшись къ ран, осторожно, но ршительно и быстро счищаетъ съ нея зеленоватый гной, нажимаетъ на нее мокрой ватой; больной отъ боли весь корчится, вздрагиваетъ, и зубы у него стиснуты. Онъ стонетъ, а иногда кричитъ, ругается. Тихонъ ласково, нжно, какъ-то совсмъ по матерински, его успокаиваетъ, утшаетъ, говоритъ смшныя слова, — и дло свое продолжаетъ, — смло, проворно, ловко…

— Чудесный вышелъ бы хирургъ, — останавливая на мальчик задумчивый, любовный взглядъ, мысленно говорилъ себ Пасхаловъ. — И какая это вообще славная, даровитая натура.

… Кочетковъ взялъ въ руки большой тазъ, нераспечатанную пачку гигроскопической ваты и приблизился къ Асвадурову.

— А вдь скоро теб на выписку, — сказалъ Пасхаловъ мальчику. И тотчасъ же подумалъ, что скучно станетъ здсь безъ Тихона… Неужели же такъ и отпустить его? А почему бы собственно не продолжать съ нимъ встрчаться, почему бы не заняться имъ, не сдлать что-нибудь изъ него?

— Я, Федоръ Павловичъ, на выписку сегодня хочу проситься.

— Какъ, уже?.. Чего жъ вдругъ?

— Да такъ. — Тихонъ улыбнулся той открытой, свтлой улыбкой, которая такъ нравилась Федору Павловичу. Верхній рядъ прекрасныхъ, крупвыхъ зубовъ его слегка нажалъ нижнюю губу, а на щекахъ широко раздвинувшихся по сторонамъ, обозначились дв продолговатыя, неглубокія ямочки.

— И агитаторъ, братъ, изъ тебя тоже отличный вышелъ бы, — улыбаясь подумалъ Пасхаловъ…