Кровавый разлив

Чернымъ было кладбище отъ густыхъ толпъ, чернымъ было оно отъ стенаній живыхъ и отъ молчанія мертвыхъ. Бились и рыдали живые, не хотвшіе быть живыми, бились и цловали мертвецовъ… Съ ужасомъ, съ великой любовью, съ великимъ отвращеніемъ, припадали къ смраднымъ рядамъ разлагавшихся труповъ, и кричали крикомъ безумныхъ, и съ мукой нездшней… И тотъ, который изъ многочисленной семьи одинъ уцллъ, и тотъ, который изъ родныхъ никого не потерялъ, — вс въ трепет рыдали и бились, и бросались въ судорожныхъ корчахъ на землю, раздирали землю руками, и грызли, и вскакивая, ломали руки, рвали на себ волосы, и били себя по голов, и по лицу… И еще, и еще подвозили убитыхъ. Свисали съ дрогъ руки и ноги, и стучали головы объ дно фургоновъ, и кровавый слдъ стлался за бжавшими колесами, — до воротъ кладбища, и по кладбищу, по аллеямъ его. Не хватило черныхъ носилокъ, и по два трупа на носилки укладывали люди, спшно отвосили ихъ изъ покойницкихъ, — туда, къ длинному ряду мертвецовъ, противъ длинныхъ могилъ. Толпа отливала за носилками, рыдая, а потомъ возвращалась опять, опять вдавливалась въ покойницкія, опять снаружи облпляла окна ихъ, и двери, и ступеньки… Разыскивали своихъ. Не находили ихъ дома, не встрчали среди живыхъ, и въ нестерпимыхъ конвульсіяхъ, опережая себя мыслью, опережая мысль собой, съ пламенемъ горячки въ глазахъ, бросались по больницамъ, мчались на кладбище, и тамъ искали, и распознавали тамъ. Поднимали окровавленный брезентъ, покрывавшій мертвецовъ, и распознавали… Уже измнялись черты покойниковъ, многія дица были изувчены топорами и ломами, и узнавать по лицу нельзя было. По одежд узнавали, по обуви. Раздирающіе крики стояли надъ молчавшими рядами убитыхъ, и узнавшіе падали къ ногамъ мертвецовъ, полумертными падали, безъ словъ, безъ движенія, безъ чувства!..

И это былъ свтлый эдемъ, когда они лежали безъ словъ; безъ движенія, безъ чувства…

Но сбгало онмніе, но вновь приходило проклятое сознаніе, но возвращалась живая мысль опять. Смерть. Смерть. Смерть.

Такъ было огромно-дико и невроятно все свершавшееся, что отказывалась врить душа, и приходили въ голову страниня мысли: казалось, что это только кошмаръ, что больное это видніе, что разсвтся оно, — должно сейчасъ разсяться и сгинуть, — и все опять пойдетъ попрежвему, по старому… Вотъ эти, молча лежащіе, встанутъ сейчасъ, сбросятъ окровавленный брезентъ съ себя и уйдутъ. Матери возьмутъ за руку своихъ дтей, обопрутся на свои палки сдые старики и пойдутъ, каждый въ свою сторону, по своему длу…

Но мигъ проходилъ, и часъ проходилъ, и къ сумеркамъ день склонялся, и не исчезало жестокое видніе. Лежали съ убитыми дтьми убитыя матери, убитые старики лежали и старухи, и сильные юноши, и двушки-невсты. Смерть. Смерть. Смерть.

И казалось порой, что пока рыдаютъ и стонутъ живые, безмолвную, имъ однимъ слышную, бесду ведутъ эти недвижные, накрытые брезентомъ люди. Сурово осуждаютъ плачущихъ, — за то осуждаютъ и винятъ, что не защитили ихъ, не спасли, не оградили отъ жестокихъ мученій… Съ холоднымъ укоромъ смотрятъ остеклвшіе глаза, и въ срой тусклости ихъ, въ окаменніи членовъ всхъ, чудилось что-то сознательное, умышленное, затаенное и гордое, — величавое пренебреженіе къ недостойнымъ чудилось…

Но и это утшеніе проходило. Но таяла и эта мечта.

Нтъ безмолвныхъ осужденій, и нтъ презрительнаго укора, ничего нтъ, кром ряда холодныхъ тлъ, недвижныхъ, умолкшихъ, навки умолкшихъ. Смерть. Смерть. Смерть.

И т, которые ходяли по кладбищу и здсь рыдали, и рыдая рыли длинныя братскія могилы, съ удивленіемъ смотрли другъ на друга. Вы живы? но будете ли живы и вечеромъ? Разгромъ разв окончился? Не стануть ли избивать снова, не придутъ ли и сюда? Вдь всхъ сразу изувчатъ, всхъ, кто стоитъ здсь и плачетъ, и не въ эту ли могилу, которую копаю теперь, будетъ сброшенъ и мой истерзанный трупъ?.. Смерть. Смерть. Смерть.

И уже звали ее: приди, избавительница! Благослови холодной рукой, на вчную тьму!.. При вид недобитыхъ, при взгляд на недомученныхъ, въ страстныхъ вопляхъ неустанно звали ее, радостную, сладкую; точно Богу-Творцу униженно кланялись ей, и чернаго дыханія ея просили, какъ пощады, — для себя, для близкихъ, для чужихъ. У нея искали прибжища, — и у Бога.

Сидитъ на земл, у ряда труповъ, двочка, и обративъ испуганное лицо къ небу, лепечетъ: — Боже мой… Боже мой великій… А хромой ветхій нищій, который проходитъ мимо, въ ярости схватываетъ двочку за оба плеча, весь трясясь — отъ муки, отъ гнва, — стучитъ бшено костылемъ въ землю и неистово кричитъ: — Не говори ты съ Нимъ!.. Уйди отъ Него!.. Онъ отступникъ, Онъ предатель, Онъ вковчный мучитель людей… Я семьдесятъ лтъ врилъ Ему!.. Я любилъ Его, я служилъ Ему, я молился Ему въ святыхъ одеждахъ, я все отдалъ Ему, что было у меня лучшаго, я душу мою Ему отдавалъ!.. Тысячи лтъ мы вримъ Ему, — больше не нужно, люди!.. Больше не смйте теперь!..