Кровавый разлив

Абрамъ бросился къ окну, гд уже не было стеколъ, а торчали одни лишь острые осколки, протянулъ поперекъ его; какъ распятый, руки, и задыхаясь, и обливаясь слезами, сколько силъ было, завопилъ:

— Я васъ прошу… я васъ какъ Бога прошу… уйдит, не трогайте… Здсь больная… здсь умираетъ… женщина умираетъ… Какъ Бога прошу, какъ Бога… дайте умереть…

По ту сторону окна, во двор, впереди всхъ, держась окровавленными пальцами за переплетъ окна, въ розовой бумазейной рубах, въ синемъ жилет съ двумя рядами металлическихъ пуговокъ, стоялъ растрепанный, тщедушный и какой-то искривленный мужичонка, незначительный и срый. Ничего зврскаго, разбойническаго въ немъ не было. Маленькій, вздернутый, дтскій носъ, желтоватая, вялая бороденка, узкіе глаза, срые, весело улыбающіеся… Абрама человкъ этотъ зналъ много лтъ, и его Абрамъ тоже зналъ хорошо, и въ лтній зной часто подходилъ къ его квасн на привозной площади, выпить на копйку хлбнаго квасу. — «Кабы не вашъ, Микита, замчательный квасокъ и съ ледомъ, — говорилъ онъ, вжливо улыбаясь, — то по такой жарюк таки можно очень хорошо растаять». — «Квасъ дло Божье, — съ такою же дружелюбной и довольной улыбкой отвчалъ Никита, — человку на прохлажденіе. Прохлаждается внутренность…»

Теперь на сро-желтомъ, мятомъ лиц Никиты было радостно хлопотливое выраженіе, — точно подошла большая и щедрая компанія къ его квасн и потребовала сразу полдюжины бутылокъ «боярскаго», по гривеннику за бутылку… Но и легкую примсь озадаченности выражало оно, и какая-то тнь удивленія, тнь неясной досады, мелькала въ его глазахъ, пока онъ смотрлъ на молившаго Абрама и на то, что длается позади него.

— Ай уйти, ребята? — медленно повернулъ онъ назадъ голову. — Въ другое мсто куда… Жидовъ много…

И уже. упала рука его съ переплета окна… Но, что то остро сзвязгнуло, порвалось, гукнуло, упало, нсколько человкъ толкнули Никиту, навалились на его спину, и онъ, вмст съ сорвавшейся гнилой рамой, бухнулся, сперва на подоконникъ, а потомъ на полъ. Въ окно, одинъ за другимъ, стали прыгать люди. Отброшенный къ комоду, Абрамъ снова метнулся впередъ, загораживая руками дорогу къ Хан, и вопилъ:

— Какъ Бога… какъ Бога прошу…

— Идолъ!.. Просишь?..

Большая, жилистая, обнаженная до локтя, пороошая черными волосами, рука схватила съ комода сапожную колодку, взвилась кверху и колодкой, задкомъ ея, ударила Абрана между глазъ. Раздался короткій, сухой трескъ, точно наступили каблукомъ на скорлупу орха. И красное вдругъ брызнуло, сверкнуло, и быстро потекло внизъ… Рука взвилась опять, и опять раздавилъ каблукъ скорлупу, — уже другую и еще мельче… Абрамъ покачнулся. Онъ протянулъ впередъ руки и судорожно ими замахалъ. Онъ подался было въ сторону, но въ третій разъ послышался короткій трескъ падавшей на обнаженный черепъ колодки… И безъ звука, безъ стона, Абрамъ свалился.

На спину свалился, и лицо его, съ открытымъ и молчавшимъ ртомъ, все залитое краснымъ, очутилось между комодомъ и стуломъ, а глаза направлены были къ потолку… Цлый ворохъ вещей, и обломковъ вещей, въ минуту наваленъ былъ на неподвижно лежавшее тло, на красную, быстро расширявшуюся лужу у головы; и по ногамъ Абрама, по груди его и по лицу метавшіеся въ квартир громилы ступали, какъ по вещамъ…

— Что такое?.. Что тутъ длается? — вопила Хана.

Голова ея властною рукою болзни прикована была къ плечамъ, какъ стальными лапами, и повернуть голову женщина не могла. Она не могла двигать и глазами, и глаза смотрли только прямо впередъ, по двумъ неизнннымъ, какъ телеграфныя проволоки вытянутымъ лиеіямъ, и то, что длалось по сторонамъ, ей плохо было видно.

— Грабители… разбой… это разбой…

И пока изъ-подъ нея рвали нодушки, и выпускали изъ нихъ пухъ, пока ломали мебель, били посуду, и въ бшеномъ весель, со свистомъ, ревомъ, хохотомъ, гиканьемъ, разбрасывали сапожницкій инструмеитъ и заготовленную для почивки старую обувь, Роза лежала на полу и, прижавшись головой и грудью къ ногамъ больной, рыдала.

— Маму… маму… не трогайте маму…

Долговязый парень, скуластый, узкогрудый, босой, и въ засученныхъ штанахъ, съ надвинутой на самыя брови свтло-срой мерлушковой шапкой, подбжалъ къ Хан и, сильно размахнувшись, ударилъ ее въ лицо, сбоку, по щек… И Хана не пошевельнулась и не вздрогнула. Неподвижная оставалась она, какъ стна, какъ огромный желзный цилиндръ, доверху налитый водой, и не поднялись ея руки, — ни для мольбы, ни для иистинктивной самозащиты. Мертвыя, не шелохнулись руки…. И скуластый парень не понялъ. Съ изумленіемъ смотрлъ онъ на человка, который, какъ каменный столбъ, какъ свая, недвижнымъ сидитъ подъ ударами….

Странно смущенный, и въ то же время какъ бы чмъ-то неизвстнымъ обиженный, во внезапно нахлынувшей тупой ярости, сорвалъ онъ вдругъ со стны зеркало, уже разбитое, высоко поднялъ его обими руками надъ головой и, какъ топоромъ при рубк дровъ, замахнулся на Хану.

Тогда Роза быстро поднялась съ пола, стала между матерью и громилой, къ нему лицомъ, вся вытянулась, сильно вытянула кверху об руки и начала молить:

— Не убивайте…. не бейте!..