Кровавый разлив

Все наверхъ смотрлъ онъ, на небо, на блвшій въ немъ лучистый крестъ, — и лучиться начинало изможденное лицо его, и его глаза. Чистый пламень молитвеннаго умиленія вспыхивалъ въ нихъ, и радостную благодарность Богу тихо шептали уста.

Но потомъ опять налетали черныя тви и ложились на лобъ. Опять выраженіе страданія являлось, и онъ тяжко вздыхалъ. Мысли простыя, жесткія, какъ правда, и свтлыя, какъ правда, становились передъ нимъ, и отъ нихъ укрыться ужъ нельзя было. Весь этотъ нелпый и дикій вздоръ о какомъ-то искупленіи навянъ старой поповской закваской. Отецъ священникъ, и ддъ священникъ, и съ дтства видли глаза, такъ близко, все эти же церковныя стны. Наталья права: онъ слишкомъ близокъ къ церковнымъ стнамъ. Несмлый духъ его, лишенный силъ, бродилъ межъ нихъ, все межъ нихъ, и, уходя, уйти не могъ, и, освобождаясь, не могъ освободиться… Теперь, въ червый день нестерпимыхъ страданій, онъ рабски припадалъ къ старой лжи, и отъ нея ждетъ избавленія. Зловредный сумракъ брошеннаго храма вотъ снова стелется въ малой и слабой душ, и ее покоряетъ. Съ приподнятаго креста упалъ обманный лучъ, и гниль холоднаго мрака убралъ пагубной фальшью смиренія и мертвящими брызгами елея… Какую ненависть, какое безмрное презрніе, какой страстный гнвъ должны вызвать въ Наталь вс эти изуврскія мысли объ искупленіи!.. И никогда, никогда не осмлился бы онъ высказать ихъ ей, и ему самому они глубоко противны и ненавистны.

3.

Когда долетли до Пасхалова первые всплески разлива, и ударилъ его въ сердце первый крикъ избиваемыхъ, — онъ медленно сталъ, и, закрывъ глаза, съ минуту постоялъ безъ движенія, прислушиваясь… Потомъ неторопливо, жестомъ разбитаго, больного чиловка, взялъ шляпу и вышелъ.

— Ты куда же это, Федя! — перегородила ему дорогу Арина Петровна.

Пасхаловъ сдлалъ шагъ вправо и обошелъ мать. Но Арина Петровна, пятясь, все преграждала ему путь и съ мольбой, повышая голосъ, твердила:

— Не ходи ты туда… Федя, родной мой, не ходи!.. Христосъ съ тобой… Что ты затялъ?.. Не ходи!..

Федоръ Павловичъ, ничего не отвчая матери, шелъ къ калитк, а черезъ минуту шагалъ уже на улиц, вдоль церковной ограды.

Въ воздух носились далекіе крики, далекое глухое уханіе, и слышались порою одинокіе выстрлы. Пасхаловъ шелъ медленно и какъ-то странно напрягаясь плечами и грудью. Точно грозные звуки эти образовывали густую, плотную среду, и въ ней ходить было — какъ въ мор въ день зыби… Временами, когда долеталъ крикъ особенно отчаянный и горькій, онъ останавливался, отшатывался, — какъ если бы плывшее навстрчу невидимое бревно съ силой ударяло его въ грудь.

«Къ нимъ… къ Абраму… защитить… спасти надо!..»

И вдругъ онъ бросился бжать.

Но онъ бжалъ недолго.

За угломъ, на Рождественской улиц, громили…

Уже блой была мостовая отъ перьевъ, уже усяна была она обломками мебели, и на синемъ фон неба странно раскачивалась и вздувалась втромъ выброшенная изъ третьяго этажа и зацпившаяся за телеграфную проволоку розовая юбка. Грохотъ стоялъ, звонъ, лязгъ, дикое, радостное гоготаніе…

— Что вы длаете!.. Несчастные… проклятые… что вы длаете!

Съ лицомъ безумнаго, поднявъ кверху руки, Пасхаловъ врзался въ толпу.

— Проклятые… зври… несчастные!

— Ребята, лови люльку!..

Въ окн третьяго этажа показался Кочетковъ. Откинувъ голову, скаля зубы и показывая свою крпкую юношескую шею, онъ поднималъ надъ головой, колесами вверхъ, блую дтскую колясочку.

— Тихонъ… Тихонъ!..

— Лови, братцы!.. Жиденка унесли, да мы — ничего: сейчасъ и его сыщемъ… Лови!

Полетли, кружась, дв маленькія подушки и блое одяльце, и тотчасъ за ними, сверкая лакомъ, описала въ воздух широкую дугу дтская колясочка.

… Громко рыдалъ Пасхаловъ, задыхаясь; онъ что-то дико кричалъ, размахивалъ руками, руками схватывалъ людей за плечи и сильно ихъ трясъ…

— Да треснуть его, сукинаго сына, по башк,- проревлъ веселый голосъ. — Демократъ это… жидъ… Бей его, хлопцы!

— Кого бить, бісова таракуцка? — вразумительно сказалъ подворотній Трохимъ, ограждая своимъ тломъ сбитаго съ ногъ Пасхалова. — Чи ты сбісывся?.. А ще городовой!.. це-жъ дохторъ, Хведоръ Павловычъ, отца Павла сынъ…

Отстраняя грудью людей и расталкивая ихъ руками, онъ озабоченно добавилъ:

— Звощика надо, та до дому!

XIII

1.

— Маму… маму… не трогайте маму!..

Однимъ и тмъ же, немняющимся, ровнымъ, дикимъ, полнымъ смертельнаго ужаса голосомъ кричала Роза. И было непонятно, что такъ кричитъ, что такъ можетъ кричать человкъ, худенькая двочка, тринадцати лтъ. Жуткая и опасная тайна была въ этомъ, грозное дйствіе нездшнихъ силъ, — и ледяное вяніе ихъ проходило острой сталью по сердцу, по спин,- даже у громилы.

— Та цыть, не ори, горло проклятое!

И цлая туча мелкаго щебня и тяжелыхъ камней посыпалась изъ-за окна въ комнату, на полъ, на вещи, на людей. Звонъ раздался, дробный трескъ, и мягкое, сдержанное шлепаніе.

— Ой! что это? — вскрикнула Хана. — Обваливается… потолокъ обваливается… домъ валится… Абрамъ, валится домъ… Я говорила…