Кровавый разлив

Во двор, подъ самымъ окномъ, прокатилась громкая ругань Потомъ свистъ пронесся, топотъ… Что-то гулко ухнуло, раздался звонъ, крикливый плачъ разбиваемыхъ стеколъ. Нсколько камней и деревянныхъ обломковъ черезъ окно влетли въ комнату, ударились въ стну и упали на комодъ, гд стоялъ подносъ со стаканами и блюдцами. Красный, съ чернымъ закоптлымъ краемъ кирпичъ, мягко шлепнулся на постель Ханы. И показалось въ окн нсколько чужихъ фигуръ, весело и яростно ругавшихся…

Роза изъ сней метнулась въ комнату.

— Мама!.. Мама моя, мама!

Она бросилась къ матери, на полъ, обвила тонкими руками ея неподвижныя, налитыя водой, умершія ноги, и щекой крпко прижалась къ колнямъ. И надъ чернымъ хаосомъ звона, визга, треска, рева, лязга, надъ побднымъ рычаніемъ свирпвшихъ зврей, какъ одинокая чайка надъ клокочущимъ моремъ, билась, сверкая, дтская мольба:

— Мама моя… не трогайте маму… маму…

XII

1.

Шелъ. Шелъ, расширяясь, изъ улицы въ улицу, изъ дома въ домъ, изъ сердца въ сердце, шелъ черезъ людей, опустошающій, и всхъ, тысячерукій, ровнялъ: банкира съ нищимъ, младевца съ ветхимъ, съ несчастнымъ побднаго, притснителя съ рабомъ, — всхъ, какъ смерть, роввялъ, и всхъ топилъ въ бездонномъ ужас. Не разверзалась земля, не спускалась огневая десница съ небесъ, не вступался Господь, и все, что въ нихъ было нечистаго, злого и мрачнаго, исторгнулъ изъ ндръ своихъ адъ и влилъ человку въ душу. И несся человкъ чернымъ дьяволомъ, какъ темное проклятіе смерти, и смерть сялъ, и сялъ муку, — муку, какой не знала земля.

Цпенли евреи, застывали, и выраженіе дикое стояло въ мутныхъ, въ угасшихъ глазахъ. Не разговаривали, не двигались, не дышали… Потомъ, вдругъ, неизвстно почему, — отъ шопота, отъ шороха, отъ вздоха, отъ тни мелькнувшей, дикій вопль поднимался, бросались бжать, на бгу падали, валились съ лстницъ, летели съ балконовъ…

Но никто не преслдуетъ, никто не бьетъ… И убдившись, что тревога на этотъ разъ ложная, люди быстро стихали, снова сходились въ тайныя убжища свои, и опять только подавленные вздохи звучали, и только слышался неровный бгъ замиравшихъ сердецъ.

И такъ были вс неподвижны, безмолвны и блдны, что, казалось, не живые люди, а выходцы изъ могилъ сидять, и было странно, что видишь живыя одежды, а не блыя складки истлвшаго савана… Темныя искры безумія ложились на лица, и боясь его, и чтобы не видть его, люди отворачивались другъ отъ друга, смотрли въ сторону, закрывали глаза. Но и съ закрытыми глазами, но и черезъ опущенныя вки видли, чувствовали, ясно и рзко чувствовали холодный налетъ помшательства, — и на собственномъ я на чужомъ лиц,- и минутами, страхъ передъ нимъ и страхъ передъ тмъ, что должно свершиться, длался такимъ нестерпимымъ, что ужъ являлось жадное желаніе сойти съ ума поскоре, что укрыться въ черной пучин безумія хотлось сейчасъ же. И о самоубійств ласкала душу упорная мысль, и о собственноручномъ убійств дорогихъ и близкихъ людей…

Дрожатъ уже прочныя стны. Пришелъ ужъ кровавый разливъ. За окномъ онъ… И смотритъ безмолвно молодая мать на своихъ дтей, и безмолвно взывая къ Богу, — или въ изступленіи Его проклиная, — прощается съ ними. Мать ли убьютъ, дтей растерзаютъ ли, всхъ ли вмст зарубитъ уже красный топоръ?..

И въ послдней забот о дтяхъ, мать кладетъ дтямъ въ карманы хлбъ: если спасутся, убгуть, если нужно будетъ скрываться, гд нибудь одиноко таиться — за городомъ, въ плавняхъ, въ заросшемъ овраг, въ щеляхъ прирчныхъ обрывовъ, пусть не задушитъ ихъ голодъ…

Но можетъ быть поздно? Но можетъ быть смерть?

И нужно предстать предъ Господомъ?

Со страннымъ спокойствіемъ ставитъ еврейская мать свое дитя на столъ, обмываетъ ему лицо, расчесываеть неторопливо свтлые волосы, надваетъ на него чистую рубашку, и тихимъ, ровнымъ голосомъ читаетъ ему предсмертную молитву. «Скажи, мой первенецъ, предсмертную молитву». И дитя съ расчесанаыми свтлыми волосами повторяетъ за матерью предсмертную молитву.

2.

Въ этотъ день Пасхаловъ съ утра сидлъ въ своемъ кабинет и даже къ чаю не вышелъ въ столовую. Онъ весь поглощенъ былъ странными мыслями объ искупленіи. Какое будетъ оно, въ чемъ именно должно оно заключаться, это искупленіе, — онъ не зналъ. Но чудился выходъ, доброе разршеніе. «Грхъ народа своего понесешь ты»… Блдное лицо становилось спокойнымъ и негрустнымъ, — только очень серьезнымъ было оно, очень задумчивымъ. Куда-то кверху обращались глаза, къ небу, къ его тайнымъ глубинамъ, къ лучезарвому молчанію его… Сердце билось ровно и тихо, исчезалъ страхъ, замирала тоска. Одтыя солнцемъ, вжно сіяли свтлыя стны церкви, синій куполъ ея сливался съ синей безгршностью неба, а золотой крестъ наверху струилъ въ своихъ блыхъ лучахъ и ласку, и миръ, и увренность… «Грхъ народа твоего понесешь ты»…

Онъ думалъ о томъ, что длается въ город, объ Абрам и его семь, и ему было страшно, что ихъ убьютъ. Онъ думалъ: не нужно, чтобы ихъ не убили, это будетъ нехорошо, если ихъ не убьютъ. Во всей безмрности ужаса пусть свершится грхъ, — и полне будеть искупленіе.