Круглый год с литературой. Квартал второй

Помню, когда «Известия», возглавляемая зятем Хрущёва Аджубеем, напечатала поэму Твардовского «Тёркин на том свете», главный редактор сценарной коллегии Госкино, где я тогда недолго работал, – сервильный критик Александр Львович Дымшиц посетовал: «Кончил народную эпопею фиглярством и балаганом!» Многие в Комитете по кино недоумевали: ведь в 1954-м секретариат ЦК под председательством Хрущёва принял постановление, осуждающее эту поэму. Что же случилось теперь? А случилась переоценка поэмы тем же Хрущёвым, который предпринимал попытки реорганизовать сталинскую номенклатуру, с какой бился герой поэмы Твардовского. Недаром всесильный вельможа – оргсекретарь Союза писателей СССР Константин Васильевич Воронков написал пьесу по этому произведению, которую поставил Плучек на сцене своего театра Сатиры с Папановым в главной роли. И недаром разворачивающие страну назад после снятия Хрущёва власти закрыли этот спектакль и запретили упоминать поэму в печати.

Судьба Твардовского повторяет судьбу другого народного поэта – Некрасова, который тоже заболел смертельной онкологической болезнью во многом из-за закрытия своего «Современника». И тоже скончался. Не так скоропостижно, как Твардовский (умер 18 декабря 1971 года). Но через несколько лет. Как и Некрасов, Твардовский оставил после себя немало выдающихся поэтических произведений. Цитировать из Твардовского можно до бесконечности. Приведу его стихотворение из моих самых любимых:

Из записной потёртой книжки
Две строчки о бойце-парнишке,
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.
Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далёко шапка отлетела.
Казалось, мальчик не лежал,
А всё ещё бегом бежал
Да лёд за полу придержал…
Среди большой войны жестокой,
С чего – ума не приложу,
Мне жалко той судьбы далёкой,
Как будто мёртвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примёрзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.

* * *

Из любимых книг моего детства я бы вместе с «Республикой ШКИД» Пантелеева и Белых отметил бы «Кондуит и Швамбранию» Льва Кассиля. Назвал бы ещё и «Улицу младшего сына», написанную тем же Кассилем в соавторстве с Марком Поляновским.

Поэтому когда я впервые увидел Льва Кассиля, я ему обрадовался. Но зашёл он в «Литературную газету», как выяснилось, по сутяжному делу.

Я в «Литгазету» пришёл недавно, вёл там поэзию, материалы о поэзии. И почему-то мне отдали ещё и детскую литературу. О ней газета писала редко, а тут в номере, который выходил в Международный день защиты детей, обратились к детским писателем с небольшим вопросником, смысл которого – представить читателю картину сегодняшней детской литературы.

Не помню, к кому я обратился. К Сотнику, Прилежаевой, Дубову, ещё к кому-то, кого назвал мне наш куратор – зам главного редактора Кривицкий. Номер вышел, и на следующий день ко мне пришёл Лев Абрамович Кассиль.

Почему, спросил он меня, редакция не обратилась к нему? Я ответил, что список был утверждён редакторатом.

– А кто его составлял? – поинтересовался Кассиль. И, узнав, что поначалу составлял я, а редакторат добавил свои кандидатуры, горестно сказал: – А ведь я пока что живой. Живой классик!

Он побывал у Кривицкого, который пообещал ему, что отдел информации в ближайшие дни проинтервьюирует его и что интервью появится в ближайшем номере. Кроме того, мне было приказано заказать именно ему юбилейную заметку о первом же детском писателе, который будет отмечать юбилей.

Не помню, кто с ним делал интервью, но знаю, что отдел с ним намучился. Он требовал, чтобы так или иначе были упомянуты все его регалии. А их оказалось немало: вместе с Поляновским за «Улицу младшего сына» он получил сталинскую премию, являлся членом правления Союза писателей СССР и РСФСР, кажется, был секретарём последнего, имел столько-то орденов. К тому же являлся членом-корреспондентом Академии педагогических наук. За какие-то спортивные очерки он получил, не помню, какую награду. В отделе гадали, как втиснуть всё это в интервью: не задавать же вопрос о наградах!