Круглый стол на пятерых

— Что ж ты не выплюнул? — раскаянным шепотом спросил Карпухин.

— За столом, в присутствии девушки? — удивился Дима.

«Ну и черт с тобой, тянучка», — подумал Виталий, а вслух предложил:

— Давайте споем, ибо от сухого вина осталось мокрое место.

Он поставил бутылки под стол и повернулся к Саше.

— Давай! — потребовал Глушко.

Карпухин хорошо приладил гитару на коленке, но прежде чем начать, мечтательно поведал:

— Когда у меня будет сын, я ему по понедельникам буду петь «Колыбельную» Соловьева-Седого, по вторникам — «Колыбельную» Хренникова, среда будет за Дунаевским, четверг отдадим Блантеру, только про Сталина выкинем куплет, в пятницу будем петь Мокроусова, по субботам — Колмановского Эдуарда Савельевича, а в воскресенье разучим «Колыбельную» Тани Федькиной.

— А Моцарт? — спросил Дима, который тоже кое-что понимал в этом деле.

— Я человек современный, — отмахнулся Виталий и взял для начала немыслимо диссонирующий аккорд.

Пели много, по очереди кружили Аллу по комнате. А когда надоело, Карпухин помотал уставшей кистью, отложил гитару и взял у Великанова сигарету. Спросите, почему Карпухин загрустил? Ничего вам не ответит Карпухин, но вы по глазам догадаетесь. Даже имя ее прочтете по глазам.

Скрипнула дверь — ее открыло сквозняком, и сразу запахло известкой, отсыревшими стенами и утренней свежестью. Зарубин сложил кусок газеты и прижал его дверью.

— Эх, если бы я мог сочинять песни, — мечтательно произнес он, — я бы чудо из чудес сочинил. Чтобы никогда не забывали, чтобы молодежь пела в строю, понимаете…

— Дима, — перебил Великанов, — истории известно семь чудес, и твое чудо, к сожалению, в официальный список не войдет.

— Жаль, Андрея нет! — вздохнул Карпухин.

— Тебе нравится у нас? — тихо спросил Саша у Аллы.

— Да. — ответила она.

«Нравится быть эгоисткой, — подумала она. — Нравится ходить с Сашкой. Нравится думать, что мама спокойна».

Карпухин попросил внимания. Все притихли. Лицо у Виталия было серьезным и даже смущенным.

— Ребята, — обратился он, — признайтесь, я не очень докучал вам стихами, хотя нет людей более навязчивых, чем поэты.

— Стишки читать захотелось? — догадался Зарубин и благодушно закивал головой, — Только, чур, без этих самых… завихрений.

— Читай! — с интересом подхватил Великанов. Он всегда воспринимал друга не иначе как серьезного поэта, только не говорил об этом вслух.

— Я против снисхождения, — откашлялся Виталий, доставая из кармана листочек бумажки, — но это у меня первый вариант, абсолютно черновая рукопись.

— Понятно! — подбодрил Николай. — Даже Карпухина невозможно читать в рукописи без желания что-то поправить. У любой рукописи ученический вид.

Виталий снова откашлялся, положил листочек на стол и спрятал руки за спину. Глушко, привыкший к неумеренным жестикуляциям Виталия, заметил, как побелели за спиной сцепленные пальцы друга.

— Стихи о круглом столе, — дрогнувшим голосом начал Карпухин.

Круглый стол, от любимых вдали,
самобранной газетой накрытый,
у твоих полюсов пролегли,
перепутались наши орбиты,
Ты придуман для славных минут,
ты рожден для стакана и хлеба,
круглый стол — холостяцкий уют,
даровая, казенная мебель.
И для нас, чтобы наверняка
не досталась нам ранняя старость,
круглый стол, у тебя, добряка,
много острых углов насчиталось.
Братом стал ты для нас по крови
здесь, под этой веселою крышей.
Мы, как адрес, в блокноты свои
инвентарный твой номер запишем…

Он бессильно опустился на стул и заглянул в пустой стакан. Все молчали.

Опять скрипнула дверь. Бумажка упала, и снова с запахом известки, сырых стен и струганых досок ворвался в комнату запах летнего утра, напоминавший об отпуске, о лесах, в которых лежать с запрокинутыми руками, и еще об осени, которая подведет грустную черту в их жизни, и за этой чертой все станет воспоминанием: лето, областная больница, и ночной пир, и стихи Карпухина, и эта белокурая девушка Алла, такая неожиданная и нужная в нашей комнате.

Впрочем, все шло своим чередом,

и оставалось пожалеть, что она

до сих пор не набралась храбрости

и не разбила миф о своем

семейном благополучии

Домики на улице стояли мелкие, еще в дворянские времена обшитые тесом. Под водосточными трубами плескались переполненные ведра: хозяйки собирали дождевую воду. Тротуары вспыхивали под фонарями неожиданными лужами.