Круглый стол на пятерых

Карпухин не сразу уловил перемену в музыке мотора. Самолет как будто стало тормозить внезапно уплотнившимся воздухом. Малый шаг винта! — мелькнуло в голове Виталия. Это может означать только одно: машина пошла на посадку. Он посмотрел вниз и увидел, что земля приобретает свои живые, переменчивые цвета — зеленое и темно-серое. Он откинулся на спинку. В глазах рябила алая капающая кровь. С закрытыми глазами он почувствовал, как слегка опустился хвост самолета. Толчок. Самолет побежал по полю.

Когда ЯК остановился и, взревев, стал редко вздрагивать мотором, Виталий увидел, как через поле к ним бежит, прижав руки к груди, Саша Глушко. Невдалеке у белого домика разворачивалась «Скорая помощь».

Карпухин выпрыгнул из самолета. Осмотревшись, узнал площадку ДОСААФ.

— Виталька! — крикнул Глушко.

Виталий бессильно прислонился к фюзеляжу.

— У меня, Саша, нервов в организме остался один клубочек, — сказал он, — всего один моточек остался нервов-то…

А теперь давай вернемся

к тому дню, когда нам лучше

всего мечталось

Она затаила дыхание: в коридоре опять послышались шаги соседки. Только теперь Тоня и Николай по-настоящему поняли, чем рисковали.

— Мужчина свихивается, теряя голову, а женщина — не теряя головы, но все равно свихивается, — сказала она с горькой усмешкой.

— Свихивается? — переспросил Николай. — По-твоему, мы с тобой слабые люди?

Он не видел ее лица. Она сидела, отвернувшись к открытому окну, и свет падал на ее волосы.

— Надо будить Сережку, — вздохнула Тоня. — Хочешь кофе?

— Можно без скорлупы?

Она прошла мимо него, и у Николая заныло сердце: в ее глазах стояли невыплаканные слезы.

Когда она стала разливать кофе, Великанов подумал, что говорить об этом уже трудно: что-то стало в их отношениях неприкосновенным, отошло в глубину сердца. «Мужчина свихивается…» — он не мог простить ей этих слов. За ними скрывается стыд и растерянность и желание оправдаться перед собой за то, что не был решен ни один из мучительных вопросов.

Он смотрел на ее побледневшее лицо, на тонкие девичьи руки, разливавшие кофе.

— После войны, — вспомнил он, — мама купила кофейник. Есть было нечего, а она кофейник купила. Нелепый такой, с отбитой эмалью. Я ходил с ним за молоком, стоял в очередях. И вот как-то меня остановила девочка. Схватила кофейник и говорит, что это наш. — Великанов закурил. — Сейчас я подумал: может, это ты была?

Тоня улыбнулась одними губами, вертела на блюдце чашку с кофе.

Почему он не спросил ее о Васильеве? Ведь это так естественно после всего, что случилось. Мужчина, добившись своего, считает, что все границы пройдены и все запреты сняты. Какая же это любовь, если одного вопроса достаточно, чтобы все рухнуло и стало непереносимой болью?

— После войны мы жили в Севастополе, — ответила она.

Он отодвинул чашку. Кофе плеснулся на блюдце, кусочки сахара впитывали в себя коричневую жидкость.

— Тоня, ты не должна уезжать!

— Почему?

— Потому что… Зачем тогда все это? Я не считаю себя свихнувшимся.

— Смотри, — кажется, дождь кончился.

Чему она улыбается? У него перехватило дыхание, когда Тоня взглянула на него. Он уже почти не верил, что видел эти глаза близко-близко. Тогда они были темными, с пугливыми ресницами, а висок казался голубоватым и прозрачным.

— Я хочу, чтобы мы с тобой вернулись к юности, — сказал Николай, подходя к ней. Она прижалась к его груди и всхлипывала. — Мы дали кругаля в жизни и могли заблудиться. А теперь давай вернемся к тому дню, когда нам лучше всего мечталось.

— Это в день рождения Сережки, — вспомнила она.

— А у меня — когда мне предложили остаться в аспирантуре, а я решил ехать в деревню. Самый честный поступок в моей жизни, хотя в аспирантуре я не остался просто потому, что мне надоело мыкаться по квартирам и ругаться с хозяйками.

— Я люблю тебя, — прошептала она. — Если бы мне родиться немножко поумней и повезучей…

Тоня подняла на него заплаканные глаза.

— Мы с тобой сумасшедшие, — сказал Николай. — Давай пить кофе.

Глава XI

Чтобы счастлив был

Карпухин, оттаскай

его за ухи

о мере того как они шли и смотрели на деревья, луна медленно выпутывалась из листвы. А потом она засияла над красноватой крышей хирургического корпуса и к ней потянулись бледные ночные облака.

— Это наша операционная, — кивнул Глушко на большое освещенное окно. — Кого-то оперируют.

Алла прижалась к его плечу. За нитку она держала два красных шарика, которые неизвестно зачем взяла из дома.

— У меня такое чувство, словно я всех их знаю давным-давно.

— Еще бы, я о них только и говорил.

Ее каблучки мелко постукивали в тишине. Иногда она останавливалась. Прикрываясь шариками, смотрела на него хитро и чуточку кокетливо. Он воровато оглядывался, отстранял шарики и целовал ее, а потом рассудительно качал головой. А она поправляла очки и смеялась — такой смешной ее Сашка, такой сильный, она висит на его руке, а он и не чувствует.

— Молодец Дарья Петровна, я не думал, что она тебя отпустит.

— С тобой отпустит хоть на край света.