Круглый стол на пятерых

Голос свой Семен Анатольевич прокричал на стройке — хрипит, хватается за горло. Смехом поговаривали, что организму Липкина до сих пор, как ребенку, необходим мел. Иначе непонятно, почему этот человек раньше срока уходит из отпуска и первым делом бежит на строительство нового корпуса. Ему скучно, когда в больнице не рушатся потолки, не затеваются капитальные ремонты, не забиваются канализационные трубы.

Откуда-то вынырнул Карпухин. Линкин направился в свой кабинет. Увидев Глушко, остановился. На солидном животе притихли руки. Повернулся к столу Щаповой и воскликнул:

— Известно ли вам, доктор Глушко, что за все мои шестьдесят лет у меня под носом таких вещей…

И замолчал, обнаружив кроме Глушко еще двоих в этой комнате. Задержал взгляд на Великанове и заторопился в кабинет.

Виталий быстро подошел к Саше.

— Любопытство лишено познавательной силы. В этом его отличие от любознательности, — сказал он, намекая, что вовсе не любопытен и что ему в общем чихать, если и без него обошлись.

— Теперь только держись, — ухмыльнулся Глушко.

— Сказал? — удивленно спросил Великанов.

— А как же!

На столе Щаповой стояла зачехленная машинка. Перьями вверх торчали ручки в пластмассовом стаканчике. Карпухин сел на стул, поерзал на мягкой удобной подушечке, наслаждаясь необычным ощущением устроенности и комфорта.

— Я бы мог на время приютить осиротевшую машинку, — поделился он очередной мыслью, — У меня голова пухнет, скоро я разрожусь большим плодом…

Саша выглянул в коридор. С началом конференции почему-то тянули. В зале почти никого не было.

— В поэме есть неповторимые строчки, — продолжал с хитрой серьезностью Карпухин. — «Вдруг из маминой из спальни выбегает крокодил, он зачем-то к нашей маме, к нашей маме приходил…»

— Трепло ты! — перебил Глушко. — Барахтаешься на поверхности…

Приподняв чехол, Карпухин попробовал пальцами клавиши машинки. Он пытался уяснить, как Глушко, оставаясь спокойным и даже впадая в назидательный тон, умеет говорить вещи, больно задевающие самолюбие. Может, это и есть квинтэссенция педагогики? Об этом он промолчал, а обследовав машинку, попытался защищаться:

— У меня действительно пухнет поэма…

Получилось неубедительно. Впрочем, конечно, Глушко прав. Он всегда прав. Бывают же такие люди: при всей своей ежедневной, ежеминутной правоте они никогда не похожи на праведников. Более того, они как будто созданы в пику этим праведникам.

Великанов, скрестив руки на груди, стоял у окна. Спокойствие Глушко передалось и ему. Кажется, пришел конец их мучительным размышлениям. Он завидовал непоколебимой решительности Саши. Для Николая собственные вопросы оставались запутанными, а жизнь требует от человека не только правильных, но и быстрых решений. Привести к нормальному виду — этим математическим приемом иногда необходимо пользоваться и в обыденной жизни, надо разобраться в сущности явлений. Подумаешь — не дает развода!

Карпухин вскочил со стула. Не сказал ли он чего вслух? Ему частенько приходилось тратить энергию, чтобы поменьше говорить вслух.

Это уже прогресс, дорогой мой друг Саша, это уже можно назвать зародышем целеустремленности.

— Я сегодня едва не избил Зарубина, — сообщил он.

— Ну-ка! — заинтересовался Глушко.

Но Виталий только плечами пожал, подчеркивая будничность случая. Втайне ему хотелось нарушить в Сашкином мозгу установившуюся гармонию и порядок. Со временем до Сашки дойдет, что человек сложнее, чем всякое представление о нем, даже его, Сашкино, очень объективное и справедливое. Он такой, Карпухин, он может озадачить!

— Тебе надо взять отпуск, — выпалил Виталий. — Как только приедет… Вы махнете подальше. К моим старикам хочешь?

Саша положил ему на плечо тяжелую руку.

— Это тебя Зарубин перепугал?

Виталий сразу остыл.

— Не знаю, зачем вы привели меня сюда, — сказал он. — Хотите, я прочту стихи? Я их записал в память о моем увлечении парашютом.

Они вышли в коридор и направились к залу. Виталий вполголоса, чтобы не слышали другие, стал декламировать, помогая себе жестами:

Если страх глаза порошит
и с овчинку небо лазурное,
мне, поэту, раскрыв парашют,
остается шептать нецензурное.
И шепчу я в своей вышине,
размышляю народным слогом.
Христиане, а бога-то нет,
если я загибаю в бога!

— Ну как? — спросил Карпухин, когда они остановились у конференц-зала.

Друзья обидно молчали, как будто это вовсе не поэзия.

Глава IX

Святой нимб, наверное,

чертовски плохой

головной убор

ока Володя Басов возился с машиной, компания уселась под окнами на скамейку — ее несколько дней назад утащили из беседки.

Карпухин изнывал: все уже сделано и приготовлено, и надо просто ждать. Он приплясывал на круглом булыжнике, дрыгал длинной ногой, стараясь сохранить равновесие.