Крушение Германской империи. Воспоминания первого канцлера Веймарской республики о распаде великой державы, 1914–1922 гг.

Обо всем этом он говорил, совершенно не скрывая своего расположения к Германии. «Министерство Брантинга было бы теперь несчастьем для нашей страны». Я направил беседу на возможность мирного посредничества нейтральных держав. Он: «Такая возможность была, пока Америка непосредственно не участвовала в войне». Потом он стал критиковать американскую политику, где господствует доллар. При этом он сослался на свое знание Америки. «Все рассчитывается на доллар». По поводу целей войны, которые ставит себе Германия, он сказал, что считает несомненным, что имперское правительство честно желает мира и не думает о продолжении войны для приобретения территории. Кто не рассуждает явно пристрастно, тот должен признать, что канцлер не мог публично сказать больше, чем он сказал.

Швеция соблюдает в отношении Германии благожелательный нейтралитет. Он попросил меня разъяснить ему различие между моими товарищами и сторонниками Гаазе. Я постарался ответить совершенно объективно, опираясь на факты. Он абсолютно не мог понять отказа в средствах обороны собственной стране, находящейся в таком тяжелом положении. Повторяя уверения в том, что Швеция постарается впредь помогать Германии, поскольку это возможно, он протянул мне руку. Беседа длилась более часа.

Apres la guerre[2]

Последний день в Стокгольме принес мне — правда, не непосредственную — встречу с Альбертом Тома, который возвращался из Петербурга. Госпожа Банг, которая виделась с ним, передала мне свой разговор с ним. Я записал следующее:

18 июня 1917 года. По словам госпожи Банг, Тома в ярости по поводу нашего меморандума, особенно по поводу тех мест, которые относятся к Эльзас-Лотарингии. Он говорил как человек, который ничего не понимает ни в социализме, ни в политике — как министр военных снабжений и только. Когда госпожа Банг спросила его, должна ли война из-за Эльзас-Лотарингии, до сих пор не завоеванной, продолжаться до бесконечности, он ответил: война продолжается, мы не можем иначе. Госпожа Банг была в полном отчаянии. Она говорила по телефону со Штаунингом, который был в Копенгагене, и пригласила его сюда. Я говорил со Штаунингом тотчас по его приезде. Между прочим, Тома заявил вчера госпоже Банг, что он готов поговорить со Штаунингом, несмотря на то что их последняя встреча наделала во Франции много шума. Сегодня утром Тома дал знать Штаунингу, что желает его видеть за завтраком, на котором будут также Брантинг и Гюисманс. Значит, он хочет говорить со Штаунингом не иначе как в присутствии Брантинга. Давид, Мюллер и я еще раз подробно говорили со Штаунингом об Эльзас-Лотарингии, причем подчеркивали значение нашего меморандума об аннексиях вообще и об Эльзас-Лотарингии в особенности.

19 июня 1917 года. Штаунинг и госпожа Банг сообщили нам свою беседу с Тома. После завтрака за кофе им представилась возможность поговорить с Тома наедине. Нового он не сказал, собственно, ничего: Эльзас-Лотарингия — это Франция; наша ссылка на статистические данные, на то, что 90 % населения говорит по-немецки, не доказывает, что население думает и чувствует по-немецки. Во Франции знают, что эльзас-лотарингцы хотят возвращения к Франции и т. п. После целого ряда беспорядочных замечаний он упомянул, однако, об «arbitrage obligatoire apres la guerre». Госпожа Банг и Штаунинг вынесли впечатление, что, зарвавшись в вопросе о Эльзас-Лотарингии, французы ищут моста, чтобы теперь обойти его. Таким образом, третейский суд после заключения мира должен был решить, подлежит ли вопрос об отнесении Эльзас-Лотарингии к Франции или к Германии решению плебисцитом. Госпожа Банг влюбилась в мысль о соответствующем предложении с нашей стороны. Я возражал против этого. Давид думал, что кто-нибудь третий, может быть, Деренбург или Бернсторф, должен пустить во все стороны пробные шары для выяснения формы, в которой вопрос был бы приемлем для обеих сторон. Правда, это бессмыслица — поднимать снова такой вопрос после войны. Но так как после войны ни один человек не поставит вопроса о том, следует ли играть опасностью новой войны, то, может быть, удастся достигнуть соглашения и выйти из положения. Самое скверное для французов — это, конечно, вопрос престижа.

Мы разошлись с намерением обдумать выход из создавшегося положения. В 6 часов Гюисманс снова пригласил меня к себе. Тома был очень тверд, но легко понимал. Тотчас по приезде в Париж он добудет паспорта для социалистов.

В 6 часов вечера я уехал со Штаунингом в Копенгаген, где в среду снова обстоятельно беседовал с графом Ранцау.

Путь к революционной России

Поездка Боргбьерга в Петербург