Крушение империи Наполеона. Военно-исторические хроники

Еще никогда Блюхер не оказывался в такой опасности, и ему как полководцу делает честь то, что он встретил вызов и уцелел, несмотря на колоссальные людские и материальные потери. Построив крепкие каре, он поставил одно из них во фронт, а остальные пошли на прорыв через окружавшую их кавалерию. Каре отступали одно за другим, пока не спустилась тьма, принеся передышку потрепанным прусским колоннам.

Невзирая на их неизменную храбрость, возобновление боя на рассвете означало бы гибель пруссаков, но вести с другого фронта положили конец преследованию. Пришли донесения о том, что Удино и Виктор отступили до самого Нанжи, примерно в тридцати милях от столицы, что дороги забиты беженцами (как часто в следующие полтора столетия дороги к востоку от Парижа будут свидетелями подобных процессий!) и что разъезды башкир, татар и калмыков уже грабят окрестности Фонтенбло. Пора было сделать поворот кругом и разделаться со Шварценбергом так же решительно, как с Блюхером.

За четыре дня, имея под своим началом менее 30 тысяч человек, Наполеон разгромил 50-тысячную армию и выиграл три боя при соотношении сил два к одному и два с половиной к одному. Если это удалось сделать один раз, то удастся сделать и второй. А после этого можно будет заняться переговорами.

III

Между тем бутафорская конференция в Шатильоне продолжалась, и выдвигавшиеся на ней предложения и контрпредложения менялись в зависимости от вестей с поля боя. Миротворец Коленкур, представляющий Наполеона, чувствовал на себе тяжкий груз ответственности. На каком-то этапе его повелитель выдал ему карт-бланш на решение будущего Франции, но всякий раз, как перспективы выглядели многообещающими, в последнюю минуту посылал записки, в которых требовал от союзников новых уступок. «Франкфуртские условия», «естественные» границы Франции, «исконные» границы Франции, «границы 91-го года» — все это в тот или иной момент фигурировало на повестке дня, но питали ли собравшиеся в Шатильоне хоть какое-то доверие к своим оппонентам? Судить об этом невозможно, поскольку люди, проводившие совещания под аккомпанемент артиллерийской канонады, сами запутались и лишились всякой решительности, в то время как опытные дипломаты — Меттерних и Каслри — были слишком хитроумными, чтобы передавать свои самые главные секреты потомкам. Их мемуары и государственные документы их эпохи сообщают нам часть правды, но всегда не более чем половину ее. Иногда, как в случае с романтичным царем Александром или прямолинейным воякой Блюхером, удается сделать более или менее точные предположения об их истинных намерениях, но, когда речь заходит о профессиональных дипломатах наподобие Талейрана, все, кроме самого явного, оказывается скрыто за почти непроницаемой паутиной интриг, амбиций и эгоистических интересов.

Было ясно, что у союзников по-прежнему нет единства. Похоже, что Австрия дала переубедить себя англичанам, предпочитающим восстановить на престоле Бурбонов. Каслри ни на йоту не отступал от принципиальной позиции — свободу Антверпену и свободу Бельгии. Россию все еще завораживала перспектива нанести ответный визит в Париж. На прусских советах господствовало желание отомстить человеку, в три недели уничтожившему военное наследство Фридриха Великого. Барон Штайн продолжал мечтать о единой Германии с конституционной монархией по британскому образцу. Бернадот парил в мечтах, вопреки всем опасениям надеясь, что французы возведут его на престол как наследника его бывшего покровителя. Дьявольское варево снова и снова вскипало с добавкой все новых ингредиентов. Возможно, самыми действенными из них были территориальные претензии и уязвленная гордость.