Кружевные закаты

– Это ваше христианство – это когда при потере одного глаза человек благодарен, что не лишился второго вместо того, чтобы предъявить претензии, – вмешался Костя, довольный столь щекотливым оборотом светской беседы. – Да, понятно, если все начнут задумываться о своей свободе, настанет хаос и тому подобные прекрасные вещи. Религия – подавление естественного желания счастья и разнузданности. Если не утрировать его, вполне можно добиться благоденствия. Удобно, ничего не скажешь, вечно пенять человеку на вполне оправданное желание жить лучше, называть это грехом и советовать умерить гордыню. Но скажите вы мне, кто из тех, кто ее усмирил и зажил по всем правилам, добился успеха? Джейн Эйр? Да она, по-моему, тоже брыкалась!

Константин изящно пожал плечами, давая понять, что это все нелепо, а истинно только то, что говорит он. Небрежная улыбка окрасила его исхудалое лицо. И вообще странно, что кто-то придерживается другого мнения. С ним никто не стал спорить, ведь хозяин дома показался в дверном проеме.

Окрыленные результатом совместной работы, брат с сестрой перешли к другой группе и прислушались.

– Без писателей теперь общество не смогло бы двигаться в правильном направлении, – проговорил один, отпивая вино из изящного фужера – того самого, из которого на свадьбе, терзаясь мыслями о Марианне, распивал Михаил Крисницкий.

– Так-то оно так, но неужели вы думаете, что они всерьез ведут за собой массы? На это даже религия в последнее время не способна, – отозвался второй, откусывая аккуратный кусочек от сухарика с икрой.

– Надеюсь, нет… К чему, как вы считаете, призывали нас Белинский, Тургенев, Чернышевский? Передовые аристократы, и те двинулись к революции. Мода, что сказать… – озвучил третий прочитанное накануне в некой влиятельной газете.

– Отступники, – зевнул четвертый в ответ, открыв рябое лицо человека, пресыщенного жизнью и пытающегося вредностью и пренебрежением отомстить другим за то, что они еще способны чувствовать.

– Ты погляди – подтявкивают друг другу и довольны тем, что топчутся на одном месте. Писатели все равно не в силах отобразить весь мир в его многообразии. Их творчество – отражение лишь их мира. И даже здесь они не могут выплеснуть на бумагу всего, что чувствуют и знают. Целая жизнь, вкус, запах, восприятие, чувства… только в наших головах, – прошептала Аля на ухо брату.

– Литература – возможность скрыться от действительность. Бросай эту чушь, читай агитационные книги, а не размазанную художественную мерзость. Пора начинать действовать в реальности.

– Да, да, мне лишь надо подготовить отца, для себя я все решила, – не без внутренней тревоги ответила Алина все так же тихо, ведь с начала вечера ждала возвращения к взволновавшему ее накануне разговору.

– Что касается искусства, – высокомерно задрав подбородок, смягчая голос и прищуривая глаза, разразилась она, – оно не может быть подчинено какой-то одной идее, зачастую субъективной идее автора. Это уже не реальное отражение жизни, а паранойя! С первой строчки судьба героев предопределена согласно их жизненным установкам и тому, смогут ли они поступить правильно, то есть так, как хочет автор! Нет, каково! Много ли вы в жизни знаете примеров возмездия?! Экзальтация, мистификация людей, чрезмерно погруженных в своей внутренний мир и не воспринимающих окружающее пространство отдельно от себя. Себялюбцы!

– Вы это о Достоевском, я полагаю? – отозвался худосочный Василий Лискевич, посверкивая глазами из полутьмы под лампой и по привычке остановив их на одной точке. – Полагаю, он имеет ввиду судьбу, то, как человек сам ее создает. Как раз с помощью своих идей. Он же живет согласно их велению, и, следовательно, сам запутывается в собственной паутине.

Откуда он успел взяться? Протиснулся, должно быть, среди спин приглашенных, всегда так делал. Прежде, когда не было ни брата, ни Андрея, Алина позволяла себе открывать мысли Василию Лискевичу, единственному развитому своему соседу. При всей налетевшей на нее безудержности Крисницкая не готова была столкнуться с почитанием столь нелюбимого ей писателя. Но отступать было некуда.

– Вы поразительно догадливы, – холодно отозвалась Крисницкая, зная наперед, чем он будет крыть ее карты.

– Федор Михайлович разгневал вас всего лишь тем, что осмелился видеть в религии и покаянии спасение нашей страны. Вам же, по всей видимости, кровушку нужно подать.

– Федор Михайлович вполне имеет право на свое мнение, как и каждый из нас, даже женщина, – ехидно выделила Алина последние два слова. – Я же не могу его читать, попросту не могу, поскольку до выразительных средств языка других современников ему удручающе далеко. А идеи его – пустой звук для атеиста. Они не вопиющи, не смешны… Они просто бесцветны и бесполезны. То, что есть умное в них – основа основ, все и так это знают. Остальное же – средневековое мракобесие.